Уровень современной критики тоже вызывает у Грибоедова невеселые мысли. Он пишет своему рецензенту В. Ф. Одоевскому: «Охота же тебе так ревностно препираться о нескольких стихах, о их гладкости, жесткости, плоскости; между тем тебе отвечать будут и самого вынудят за брань ответить бранью. Борьба ребяческая, школьная. Какое торжество для тех, которые от души желают, чтобы отечество наше оставалось в вечном младенчестве!!!»
Горькое сознание глухоты современной театральной публики к высокому искусству пронизывает строки вольного перевода «Отрывка из Гёте», опубликованного тогда же в альманахе А. Бестужева и К. Рылеева «Полярная звезда»:
О гордые искатели молвы!Опомнитесь! – кому творите вы?Влечется к нам иной, чтоб скуку поразвеять,И скука вместе с ним ввалилась – дремлет он;Другой явился отягчен Парами пенистых бокалов;Иной небрежный ловит стих, -Сотрудник глупых он журналов.…Что возмечтали вы на вашей высоте?Смотрите им в лицо! – вот теОкременевшие толпы живым утесом;Здесь озираются во мраке подлецы,Чтоб слово подстеречь и погубить доносом;Там мыслят дань обресть картежные ловцы;Тот буйно ночь провел в объятиях бесчестных;И для кого хотите вы, слепцы,Вымучивать внушенье муз прелестных!
Летом 1825 года Грибоедов прерывает свой отпуск и направляется на Кавказ окольным путем через Киев и Севастополь. Подобно пушкинскому Онегину, им «овладело беспокойство, охота к перемене мест». «Бедное человечество! – восклицает он в письмах к друзьям. – Что наши радости и что печали!» Современное состояние русского просвещенного общества его удручает. Из Киева он пишет: «Сам я в древнем Киеве; надышался здешним воздухом и скоро еду далее. Здесь я пожил с умершими: Владимиры, Изяславы совершенно овладели моим воображением; за ними едва вскользь заметил я настоящее поколение; как они мыслят и что творят – русские чиновники и польские помещики, Бог их ведает».
«А мне между тем так скучно! так грустно! думал помочь себе, взялся за перо, но пишется нехотя, вот и кончил, а все не легче, – исповедуется он Бегичеву в Феодосии. – Прощай, милый мой. Скажи мне что-нибудь в отраду, я с некоторых пор мрачен до крайности. – Пора умереть! Не знаю, отчего это так долго тянется. Тоска неизвестная! Воля твоя, если это долго меня промучит, я никак не намерен вооружиться терпением; пускай оно остается добродетелью глупого скота… Ты, мой бесценный Степан, любишь меня тоже, как только брат может любить брата, но ты меня старее, опытнее и умнее; сделай одолжение, подай совет, чем мне избавить себя от сумасшествия или пистолета, а я чувствую, что то или другое у меня впереди».
В конце 1825 года Грибоедов возвращается на Кавказ. Здесь его и застают декабрьские события. Близость Грибоедова к декабристам не остается тайной для правительства: в канцелярию Ермолова приходит предписание о его аресте. Под конвоем Грибоедова возвращают в Петербург. Четыре месяца он находится под арестом на гауптвахте Главного штаба. На допросах он категорически отрицает свою принадлежность к тайному обществу. Его показания подтверждают К. Рылеев, А. Бестужев и другие участники восстания. Власти снимают с Грибоедова обвинение и освобождают с восстановлением всех прав и должностных обязанностей. Но на сердце у автора «Горя от ума» все та же неизбывная грусть: «Люди мелки, дела их глупы, душа черствеет, рассудок затмевается, и нравственность гибнет без пользы ближнему».
«Кто нас уважает, певцов истинно вдохновенных, в том краю, где достоинство ценится в прямом содержании к числу орденов и крепостных рабов? – пишет он Бегичеву в декабре 1826 года из Тифлиса. – Ты удивишься, когда узнаешь, как мелки люди… Читай Плутарха, и будь доволен тем, что было в древности. Ныне эти характеры более не повторяются».
Очевидно, что источник этой грусти не связан непосредственно с крахом декабристского движения. Еще в 1911 году знаток жизни и творчества Грибоедова Н. К. Пиксанов замечал: «По всему складу своего ума, скептического, проницательного и холодного, он не мог разделять того увлечения, которое горячей волной охватывало Кюхельбекера, Одоевского, Рылеева. И мы знаем, что в то время, когда эта волна поднималась все выше, личное настроение Александра Сергеевича становилось все мрачнее. В 1824-1825 годах он духовно был совершенно чужд политическим интересам… Биографическая традиция сохранила ироническую фразу Грибоедова, которую он, говорят, часто повторял смеясь: „Сто человек прапорщиков хотят изменить весь государственный быт в России“, – и другую, дружески резкую фразу по адресу декабристов и их иллюзий: „Я говорил им, что они дураки“…
В то время, когда в Петербурге и Москве возникали тайные политические организации и в них горячо обсуждались вопросы о палатах депутатов (по-тогдашнему „камерах“), присяжном суде и других государственных учреждениях, – в те же дни в только что написанной художественной комедии пустой и пьяный болтун тоже гремел о „секретнейшем союзе“, „тайных заседаниях“, „о камерах присяжных“, о „радикальных лекарствах“ и проч. Несомненно, сам Грибоедов и не думал сравнивать с Репетиловым лучших представителей общественного движения, из коих многих искренно любил и уважал. Но он видел „слабые, ребяческие стороны общества“, и это отразилось в „Горе от ума“ монологами Репетилова».
Грибоедов не пережил ту фазу глубокого разочарования в печальных итогах восстания 14 декабря, через которую прошли все участники заговора, потому что он никогда не был им очарован. Источники скептицизма автора «Горя от ума» были гораздо более глубокими. Грибоедов коснулся их в очерке «Загородная поездка», в котором он рассказал о своем путешествии в Парголово летом 1826 года: «На высоты! на высоты! Подалее от шума, пыли, от душного однообразия наших площадей и улиц. Куда-нибудь, где воздух реже, откуда груды зданий в неясной дали слились бы в одну точку, весь бы город представил из себя центр отменно мелкой, ничтожной деятельности, кипящий муравейник». Таким видится Грибоедову чиновный Петербург, столица петровского периода русской истории, с Парголовских высот.
И вот здесь, на этих высотах, автор сталкивается с жизнью народа: «Вдруг послышались нам звучные плясовые напевы, голоса женские и мужские… Родные песни! Куда занесены вы с священных берегов Днепра и Волги?… Прислонясь к дереву, я с голосистых певцов невольно свел глаза на самих слушателей-наблюдателей, тот поврежденный класс полу европейцев, к которому и я принадлежу. Им казалось дико все, что слышали, что видели: их сердцам эти звуки невнятны, эти наряды для них странны. Каким черным волшебством сделались мы чужие между своими!… Если бы каким-нибудь случаем сюда занесен был иностранец, который бы не знал русской истории за целое столетие, он, конечно бы, заключил из резкой противоположности нравов, что у нас господа и крестьяне происходят от двух различных племен, которые не успели еще перемешаться обычаями и нравами». За этой картиной скрывается горькая мысль Грибоедова о драматизме петербургского периода русской истории: «Возвратились опять в Парголово; оттуда в город. Прежнею дорогою, прежнее уныние… И чем ближе к Петербургу, тем хуже: по сторонам предательская трава; если своротишь туда, тинистые хляби вместо суши».
Автора «Горя от ума» преследовала мысль о коренной поврежденности дворянской прослойки русского общества, утратившей связи с родной землей, с культурными устоями и верою народа. А. Н. Пыпин в своей «Истории русской литературы», опираясь на свидетельства друзей Грибоедова, замечал: «Любил он ходить в церковь. „Любезный друг, – говорил он, – только в храмах Божиих собираются русские люди, думают и молятся по-русски. В русской церкви я в отечестве, в России! Меня приводит в умиление, что те же молитвы читаны были при Владимире, Димитрии Донском, Мономахе, Ярославе, в Киеве, Новгороде, Москве; что то же пение одушевляло набожные души. Мы – русские только в церкви, а я хочу быть русским“».
Именно эта особенность в душевном укладе Грибоедова, по мнению Н. К. Пиксанова, мягким отблеском озаряла его суровые черты. В 1828 году Кюхельбекер в письме, посланном украдкой из Динабургской крепости, обращаясь к Грибоедову, сказал: «Прости! До свидания в том мире, в который ты первый заставил меня верить!» А в дневнике 1832 года Кюхельбекер замечал: «Он был, без всякого сомнения, смиренный и строгий христианин и беспрекословно верил учению св. Церкви».
Глубокая и горячая вера Грибоедова дышит в письме его к дальнему родственнику графу И. Ф. Паскевичу, где он просит смягчить участь своего молодого друга Александра Одоевского, принимавшего участие в декабристском восстании: «Помогите, выручите несчастного Александра Одоевского. Вспомните, на какую высокую степень поставил вас Господь Бог. Конечно, вы это заслужили, но кто вам дал способы для таких заслуг? Тот самый, для Которого избавление одного несчастного от гибели важнее грома побед, штурмов и всей нашей человеческой тревоги… Может ли вам Государь отказать в помиловании двоюродного брата вашей жены, когда двадцатилетний преступник уже довольно понес страданий за свою вину, вам близкий родственник, а вы первая нынче опора Царя и Отечества. Сделайте это добро, и оно вам зачтется у Бога неизгладимыми чертами небесной милости и покрова. У Его престола нет Дибичей и Чернышевых, которые бы могли затмить цену высокого, христианского, благочестивого подвига. Я видал, как вы усердно Богу молитесь, тысячу раз видал, как вы добро делаете. Граф Иван Федорович, не пренебрегите этими строками. Спасите страдальца».
