расположенный недалеко от Селюшкина; куда чаще, чем прежде, захлопали винтовочные выстрелы. В первой цепи атакующих появились бреши, и цепь дрогнула, залегла.
И снова то здесь, то там раздались пронзительно-истошные крики офицеров, пытавшихся поднять солдат с земли. А те никак не могли оторваться от нее, прижатые плотным, хлестким огнем. Залегла и вторая цепь. Но сколько можно лежать, нюхая землю? Цепи опять поднялись, подгоняемые криками офицеров, опять залегли, но теперь уже двинулись вперед ползком. Их поливали пулеметы, выщипывали меткие пули стрелков, а солдаты все-таки ползли, похожие на черепах, оставляя убитых и орущих раненых. Что-то жуткое было в этом упрямом черепашьем движении навстречу смерти.
Возле Селюшкина появился младший лейтенант — помощник начальника заставы, приехавший с ними на машине, — потный, возбужденный.
— Подымутся в атаку, встретим гранатами, а потом — в штыки, — сказал он.
— Ясно, товарищ младший лейтенант, — отозвался Селюшкин. — Отделение, приготовить гранаты!
Удивительное спокойствие овладело Селюшкиным. Он оглядел бойцов своего отделения — и те были спокойны, сосредоточенно укладывали перед собой гранаты — Ф‑1 для дальнего боя, РГД‑33 — для ближнего.
В какой-то полусотне метров от наших траншей короткие, злые команды офицеров подняли ползущих во весь рост, и они с пронзительным, истошным криком, с винтовками наперевес ринулись вперед. Навстречу им полетели гранаты. Опрокидывались, тыкались в землю срезанные осколками, а уцелевшие — озверелые, с широко раскрытыми в крике ртами, — бежали вперед, на штурм траншеи. Навстречу им по второму заходу полетели гранаты. Младший лейтенант выдернул винтовку из рук раненого пограничника, прижавшегося к стенке траншеи, глянул на Селюшкина:
— Пора, брат, — и крикнул пронзительно: — Вперед, в атаку, ура!
Будто пружиной был этот последний звонкий возглас — он упруго выбросил младшего лейтенанта на бруствер траншеи, навстречу истошно орущим самураям. И та же пружина метнула навстречу врагу остальных пограничников.
Селюшкин и сейчас помнит, что сознание, разум его в этой самой первой в жизни рукопашной схватке работали как-то упрощенно. Он видел бегущего навстречу вражеского солдата, и страха не было. В голове мгновенно пронеслось: отбить вправо нацеленный на него самурайский штык-нож... Короткий, глухой стук винтовки о винтовку, и штык его мягко и податливо вошел в солдата чуть пониже груди. Едва успел выдернуть свой штык из рухнувшего на землю врага, уже второй солдат летел на Селюшкина, дико выкатив кровяные глаза. Встречный удар Селюшкина был настолько сильным, что вышиб винтовку из рук противника. Отработанным приемом Селюшкин ударил его прикладом в низ живота, и солдат, скорчившись, грохнулся на землю и завопил.
Глаза смотрели только вперед, выискивая вражеских солдат. Со всех сторон раздавались лязг и треск, яростные вскрики и стоны, кряхтенье, свирепая ругань, глухие удары, звон металла, выстрелы.
И еще помнит Селюшкин, что глаза его видели только одно — бурые мундиры вражеских солдат.
Потом, когда Селюшкин увидел уже спины убегавших врагов, действия стали осознанными, появилась способность оценивать происходящее. Осмотревшись на бегу, Селюшкин увидел, что бойцы его отделения держались вместе, невдалеке от своего командира, а справа и слева, куда только хватал глаз, бежали пехотинцы. Грозная лавина неудержимо катилась вперед.
Никакой усталости Селюшкин и не чувствовал, ноги несли вперед легко и свободно. На плечах отступавших наши бойцы ворвались в первую траншею, наспех отрытую противником за минувшую ночь, и здесь вспыхнули короткие и беспощадные схватки. В считанные минуты с врагом было покончено, последовал приказ закрепиться.
В траншею свалились мокрые от обильного пота пулеметчики — те самые, которые были рядом, когда отбивали последнюю атаку.
— Живехоньки, ребята! Ну и мы теперь живем! — обрадовался Селюшкин.
Пулеметчики без дальних слов пристроили на кромке бруствера свою грозную машину и стали поливать убегавших самураев короткими очередями, пока не скрылись из виду последние уцелевшие. Пулеметчик вытер рукавом вспотевший лоб, ласково потрепал пулемет по кожуху:
— Хорошо поработал, «максимка»!
Селюшкин обошел свое отделение и недосчитался еще двоих пограничников — теперь осталась ровно половина. Оглядел каждого: повзрослели за эти огневые часы, возмужали ребята. Каждый испытал все, что положено испытать настоящему бойцу, — и свирепую вражескую артподготовку, и яростный штыковой бой, и азартное преследование противника. Этим ребятам теперь уже никакая заварушка не страшна, они выдержали самый строгий экзамен на воинскую зрелость.
Не дожидаясь команды, все взялись за лопаты. Долго ли, коротко ли придется залегать здесь, надо поскорее, поглубже уйти в спасительную землю...
Атаковать в этот день японцы больше не пытались — приходили в себя, зализывали раны, только нет-нет да устраивали в отместку и для собственного успокоения короткие минометно-артиллерийские налеты. Враг пока еще торчал на кусочке захваченной советской земли.
Под вечер на вражеских позициях стали вспыхивать рваные веера разрывов — в сражение втянулась наша артиллерия. В траншее недалеко от Селюшкина обосновались со своим хозяйством лейтенант-артиллерист с телефонистом и стали корректировать огонь.
С наступлением вечера, безветренного и временами тихого, — самураи еще не могли успокоиться и изредка постреливали — потянуло людей на житейское: вдруг вспомнили, что за весь день не было у них во рту и маковой росинки. Кто-то из самых нетерпеливых и проголодавшихся уже принялся поругивать нерасторопных поваров.
Кашевары оказались легкими на помине: доставили горячий харч прямо в траншеи. Доставили в изобилии, согласно вчерашней строевой записке. Но война есть война. Число едоков сократилось...
4. В госпитале
Весь следующий день в строевой записке воюющего подразделения значился едоком и младший сержант Селюшкин. Хотя и отвоевался до полудня: когда бросились в третью по счету контратаку, зацепил-таки его японский штык. И смешно сказать, куда зацепил — в ягодицу. Но и вражина тот отвоевался навеки — крепко припечатал его к земле штыком подоспевший боец Синельников.
Правду сказать, в мирной обстановке отношения между ними были довольно-таки натянутыми — младший сержант Селюшкин частенько наказывал красноармейца Синельникова, который не отличался ни исполнительностью, ни аккуратностью: то койку заправит кое-как, то явится в строй с нечищеными сапогами, то забудет побриться, то небрежно обуется и набьет в походе мозоль. Но Синельников никогда не признавал своей промашки и в каждом случае сердито оправдывался, вступая с командиром в пререкания.
А в бою — ничего, в бою посерьезнел боец Синельников: не только спас от верной гибели своего сурового командира, но и сам воевал вполне исправно — без нужды
