атаки не бросаются. Отвоевались!..
Несколькими днями позже та же Ксюша, счастливая, улыбающаяся, остановилась, по своему обыкновению, на пороге. Высоко над головой она потряхивала свертком газет:
— Здрасте, хворенькие! Здрасте, мои герои. Тут и вас кое-что касается, — и протянула все газеты Селюшкину. — На первой странице, Юра.
— Ого! Ласково и по имени называют некоторых! Тут чего-то не того, братцы!.. — вытаращил глаза Петька. — Не будь жмотиной, отделенный! Не станешь же сразу все четыре газеты читать, тем более одинаковые.
— Извини, Петро, увлекся... Шестерых из моего отделения наградили... И Синельникова наградили.
— Не тяни, давай газеты!.. Что он, герой особенный, твой Синельников?
— Особенный не особенный, а если бы не он, так я уже давненько бы отчитывался на том свете.
Но Петька эти слова пропустил мимо ушей. Так и впился глазами в газету — читал Указ Президиума Верховного Совета. Хотя все в палате были грамотными и тоже читали этот Указ, Петька кричал:
— Имеем Красную Звезду на геройской груди! И мой отделенный «Звездочку» имеет. Братцы, а наш Селюшкин-то и в самом деле герой — орденом Ленина отмечен!.. Выходит, наша палата сплошь награжденная!
Из угла раздался спокойный голос сибиряка:
— Не сплошь.
— Ничего, завоюешь, — утешил Петька. — А мне, ребята, очень хотелось орден иметь!
— Это точно, в нашем молодом возрасте орден иметь не мешает, — поддержал его Сергей. — Жалко, не скоро получим... Вышли бы мы с тобой, Петька, сейчас в коридор, у каждого боевой орден сияет на груди... Идем мы с тобой, молодые, красивые, а сестрички кругом ахают, некоторые в обморок падают...
Ксюша сидела на табуретке возле Селюшкина — как она прошла сюда от порога, никто не заметил.
— А ты выгляни за дверь — по всему коридору наши сестрички без памяти валяются. Пачками, — холодно и спокойно сказала Ксюша, подымаясь с табуретки. Она незаметно для остальных пожала Селюшкину руку. Поднялась — прямая, гордая, строгая. Сказала в сердцах: — До чего же вы еще мальчишки! До чего же вы еще глупые и зеленые!..
В палате долго стояла тишина, неловкая и гнетущая, даже не было слышно, как шелестит страницами неутомимый книгочей сибиряк. Петька снова углубился в газету и через некоторое время нарушил тишину:
— Братцы, а в газете-то кроме Указа есть еще кое-что интересное. Например, статья «Четвертая палата». Ну-ка скажи, товарищ Селюшкин, какой номер нашей палаты?
— Предположим, четвертый.
— Угадал! — Петька поднял палец. — Твоя прекрасная Ксюша наверняка не читала этой статьи. Пойду подскажу, пусть почитает для расширения кругозора. Будет знать, с кем имеет дело в четвертой палате! — и бойко застучал костылями к выходу.
И опять все уткнулись глазами в газету. Читая статью, Селюшкин где-то в подсознании услышал глуховатый тенорок полненького политрука, вспомнилось его обещание не писать такого, из-за чего пришлось бы краснеть героям его статьи. Написал он действительно без всяких прикрас. В своем деле политрук, видать, был воробей стреляный. Сначала признался, что писать о настоящих героях трудно — в силу их человеческой обыкновенности. Только тем и отличаются они от других, что у них повышенное чувство ответственности и долга. Политрук очень бережно рассказал о давнишней обиде Селюшкина на пишущую братию, когда молодой и бойкий газетчик расписал «пламенный взор» и «горячее сердце» колхозного бригадира, молодого коммуниста Юрия Селюшкина, сына участника гражданской войны. После этого политрук, по всему видать и сам вдоволь понюхавший пороху, очень точно и без словесного треска рассказал, как воевало отделение Селюшкина, и так точно передал обстановку в четвертой госпитальной палате, будто сам пролежал в ней несколько дней...
— А ты, Юрий Данилович, очень правильный человек, — признался вдруг молчун-сибиряк, бережно укладывая на тумбочку только что прочитанную газету. — Домой пошлю — пусть знают, какие герои бывают на свете.
— Эко хватил! Герои... — смутился Селюшкин. — И по отчеству-то зачем?
— А кого же, как не тебя, называть по отчеству? — Он легонько пристукнул по газете. — И вы, ребята, люди что надо! — Он обвел палату горящими глазами. Покачал головой. — Удивительно, однако, в жизни бывает! Лежат с тобой рядом парни, вроде бы обыкновенные, из такого же теста замешаны, как все. А ведь знаменитые теперь на весь Дальний Восток герои!
Торопливо стуча костылями, в палату ворвался радостно возбужденный Петька:
— Братцы-орденоносцы, что только будет сейчас! — С размаху уселся на свою койку, вытирая взмокший лоб. — К нам направляется самое разнаивысшее начальство, ромбов и шпал у каждого на петлицах — и не сосчитать! — На минуту перевел дух. — Ксюша сказала, чтоб мы привели себя в порядок. А‑а, вот она и сама прибежала! Как ты считаешь, Ксюша, в кровать сигануть или что?
— Сиди как сидишь, только причешись и лямки на халате завяжи. Это ко всем относится — причесываться! И побриться бы надо кое-кому, но теперь не успеете... Тебе, Юра, все равно придется вставать. Ты уж садись. — Деловито озабоченная, она подошла к Селюшкину и, хотя он в помощи теперь не нуждался, все равно помогла сесть, завязала тесемки нательной рубахи, велела привстать и накинула ему на плечи халат. — Теперь садись и не хмурься!
— Не по себе чего-то, — признался Селюшкин.
— Надо же, и у меня нервишки балуются! — сказал Сергей. — Артобстрелы всякие переносил, в атаки бегал, а тут коленки дрожат.
До этого момента все они были обыкновенными парнями, не избалованными вниманием, начальников по должности выше коменданта погранучастка, от силы — начальника отряда и в глаза не видывали. Да и много ли они успели увидеть за свои двадцать с небольшим лет? И теперь вот на них обрушилась слава героев озера Хасан! Им предстояло пройти через это испытание славой. Пройти, не загордиться, остаться прежними — исполнительными бойцами и компанейскими парнями.
Из туманной дали почти сорокалетнего прошлого посещение четвертой палаты начальником погранвойск Дальнего Востока просвечивалось в памяти Селюшкина радужным расплывчатым пятном. Отчетливо помнилось волнение перед встречей, а от самой встречи остались неясные ощущения чего-то значительного. Черты лица начальника войск стерлись из памяти. Только и запомнил Селюшкин, что это было обыкновенное лицо пожилого рабочего человека — усталое, морщинистое, отцовское. Но врезались
