деревенский. Что же еще?
— Деревенский... Впервые, наверно, беседуешь с корреспондентом газеты.
— Если бы впервые!.. — сердито сказал Селюшкин. — Приезжал к нам в колхоз один сочинитель. Тоже поначалу уточнял детали, а потом понаписал: горячее сердце патриота и пламенный взор еще прилепил... Целый год потом потешались односельчане над этим взором.
— Пламенный взор? Ну и ну! — Политрук очень серьезно пообещал: — Не волнуйся, Юрий Данилович, я не приклею тебе ни пламенного взора, ни горячего сердца. Это я говорю твердо и честно.
Разговор постепенно наладился.
Потом политрук принялся за рыжего отделенного и Петьку. Он успевал и спрашивать, и писать в блокноте.
Из этой беседы Селюшкин узнал, что происходило на Безымянной сопке в первые минуты боя. На горсточку пограничников — вместе с лейтенантом Махалиным их было всего одиннадцать — под прикрытием пулеметного огня наступала вражеская рота. На одного пограничника приходилось более десятка солдат противника. Махалин был ранен в руку, но продолжал руководить боем и вести огонь. Подступы к позициям пограничников были усеяны вражескими трупами. Но рота есть рота. И наступил момент, когда враг ворвался на позиции. Махалин повел уцелевших бойцов в контратаку. Его ранило второй раз. Он упал. Но сразу же поднялся, бросился на выручку бойцу Кособокову, над которым вражеский офицер занес саблю. Не успел лейтенант выручить из беды бойца: сзади на него наскочил второй офицер... Из одиннадцати уцелело только пятеро раненых пограничников.
Но тут подоспела помощь. В том числе и соседи Селюшкина по палате...
Потом политрук подошел к последнему, четвертому раненому, лежавшему в дальнем углу палаты.
— Со мной, товарищ политрук, пока беседовать не о чем, — сказал тот. — Эти трое действительно геройские ребята. А я что? Живого самурая в глаза не видел — зацепило меня еще при подходе к Заозерной сопке. Не успел проявить геройства. Вот подремонтируюсь и расквитаюсь с самураями.
— Не сомневаюсь... Ну, геройская палата номер четыре, рад был с вами познакомиться, — сказал политрук. — Теперь уступаю место представителям трудящихся масс. — Он кивнул в сторону женщины.
Та выпорхнула из двери и тут же появилась с двумя девушками, которые держали в руках свертки — четыре, по количеству раненых в палате.
Очень симпатичными были эти представительницы трудящихся масс. Петька даже оторопело замигал, попытался перевернуться набок и вскрикнул от боли.
— Что с вами, товарищ боец? — метнулась к нему женщина.
— Ничего, пройдет... — И закончил ворчливо: — Таких красивых нельзя водить в палату — у раненых швы разойдутся или сердце вдребезги разлетится!
— Веселый он у вас...
К Селюшкину подошла девушка, румяная то ли от волнения, то ли от избытка молодого здоровья.
— Здравствуйте, Юрий Данилович. Это вам, Юрий Данилович. Ваш геройский подвиг, Юрий Данилович...
Произнести до конца свою речь девушка не успела. Раненые повернулись в сторону дверей, и Селюшкин тоже скосил глаза.
— Ксюша пришла!
— Здрасте, хворенькие! Как спали-ночевали? Вижу — ничего ночевали... Селюшкин, на перевязку. Девочки, вам придется выйти на минутку...
Когда Селюшкин впервые увидел госпитальную сестричку Ксюшу, у него даже дыхание на миг перехватило. И не оттого вовсе перехватило, что перед его глазами предстало этакое диво дивное, а оттого, что обожгла сознание мысль, жаркая и хмельная: вот она, его суженая, вот она, его судьба и счастье!.. А в следующий миг его как бы окатило холодной водой: а с Настей как же?
Когда Ксюша сказала: «Здрасте, хворенькие!», то посмотрела на Селюшкина. И он по выражению глаз ее понял, что она заметила его смятение. И вроде бы даже вздохнула. А может, это просто показалось так Селюшкину...
Когда его стали укладывать на высокую коляску, он буркнул хмуро:
— Поосторожнее нельзя? Не бревно же бесчувственное ворочаете, а человека все-таки.
Ксюша на это ничего не ответила, только посмотрела укоризненно.
В перевязочной он снова заворчал:
— Рвут, дерут! Привыкли к чужим болям.
— Зачем вы так, Селюшкин? — без обиды отозвалась Ксюша. — Не надо нагонять на себя грубиянство. Вы же совсем другой — я ведь это чувствую.
Селюшкин смешался — надо же ведь, угадала! — и пробормотал сбивчиво:
— Другой, третий... Больно же!
— Конечно больно, — материнским голосом сказала она. И добавила горько: — А мне, думаешь, великая радость видеть молодое человеческое тело таким вот побитым, искромсанным железом?
Когда его доставили в палату, представительниц трудящихся масс там уже не было. Петька со своим отделенным распотрошили подарки — один, причмокивая, сосал конфетки, другой похрустывал печеньем. Рассудительный парень, отвернувшись к стенке, читал книжку.
— Ничего подарочки, полезные и вкусные, положительно влияют на поправку раненых. Лично я чувствую большое облегчение, мой отделенный Серега тоже, — сообщил Петька. Проглотил конфетку и без всякого перехода спросил: — Что скажешь насчет Ксюши?
— Девка как девка, — сумрачно отозвался Селюшкин.
— Ну знаешь! — возмутился Петька и даже швырнул на одеяло взятую из кулька конфетку. — Первобытный человек — и тот чего-нибудь разглядел бы! — Вздохнул, поднял конфетку с одеяла. — В женском поле не разбираешься, так хоть подарки оцени — в тумбочку тебе положили.
— Оценю, когда чай принесут.
Петька только рукой махнул безнадежно...
Письмо от Насти, которое доставил в палату военный корреспондент, Селюшкин прочитал уже вечером, когда Петьку, совавшего нос во все дела каждого, увезли на перевязку. В письме Настя ни в чем не упрекала Селюшкина, а просто отметила: «...ты пишешь редко, скупишься на добрые слова — значит, писать по какой-то причине тебе неохота, а я пишу-расписываю, как скучаю по тебе — выходит, вроде бы навязываюсь на шею». И заканчивала письмо так: «Желаю тебе счастья, а обо мне не думай — не пропаду и больше надоедать тебе своими письмами не буду...» И слова твердые и написаны твердой рукой, четким почерком.
Селюшкин сердито сказал себе: «Настя дает полную отставку, так мне и надо!..» Обиды на Настю у него никакой не было — у нее тоже должна быть своя гордость.
В эту ночь Селюшкин тоже спал беспокойно. Опять в его сновидениях переплетались события минувшего дня — то в перевязочной, то в палате...
Наутро Сергей, вернувшись из перевязочной, принялся
