Затем он вспомнил, что Питер ван Хехст, персона совершенно ему не знакомая и, честно признать, весьма и весьма подозрительная, все еще топчется в капитанской каюте и упражняется в легких полупоклонах. Стэнли Кроуфилд махнул рукой спасенному из вод матросу:
— Ступай, братец. Останешься пока здесь. Только не затевай религиозных споров и не трогай католиков и Испанию. У Англии сейчас будут весьма и весьма дружественные отношения с Испанией, и мне бы не хотелось проявлять свой патриотизм и верность трону, возвращая тебя той стихии, откуда тебя только что извлекли.
Глава 13
Возвращение Пафнутия
Настасья Глебова, по мнению матушки Николаи, сделалась еще более смиренной, тихой и несчастной, чем была все это время. Казалось, девушка уже начинала привыкать к своему новому положению, смиряться, даже находить определенную сладость в том, чтобы служить всецело Господу. А тут опять повесила голову, перестала разговаривать и под предлогом дурного самочувствия и дрожащих рук уклоняться от работы, так что Настасьину часть вышивки пришлось взять на себя другой послушнице.
Все это было странно, но, подумала старенькая добросердечная монахиня, вполне объяснимо. Она относилась к своей подопечной с лаской и заботой и всегда следила за тем, чтобы та не слишком унывала. Поэтому она давала ей читать самые утешительные главы Писания, а именно — те, в которых рассказывается о страданиях Спасителя. Душа, умягченная созерцанием Христовых ран, устыжается собственного маленького горя и наполняется благодатными слезами, а покаянный плач приносит в сердце тихую светлость.
Настасья плакала, но не тихо, а сердито, и несколько раз стискивала пальцы в кулак. Хорошо знакомый рассказ о предательстве Иуды и смерти Христа сердил Севастьяна. Так и придушил бы гадов! Особенно он сердился и волновался, когда Пилат, казалось, готов был отпустить Христа, но потом… И хоть знал заранее, что будет потом, все равно всякий раз надеялся: а вдруг нынче все обернется иначе?
Но ничто не менялось, ничто не оборачивалось по-другому.
Раз за разом, год за годом происходило одно и то же… Год за годом люди распинали Христа — своими грехами, пороками, нераскаянностью, нелюбовью. И строки в Евангелиях оставались прежними: Пилат умывал руки, люди кричали — «распни Его», и лишь несколько человек на всем крестном пути сострадали Спасителю.
Севастьян принадлежал к той породе людей, которые считали своим долгом защищать Спасителя — если уж не довелось оказаться там, в Иерусалиме, на крестном пути, чтобы напасть на легионеров, перебить стражу, приставить нож к сердцу Пилата и потребовать отпустить пленника… Он полагал, что всякий раз, вступаясь за оскорбленного, неправедно обиженного, он вступается за Христа.
Будучи христианином деятельным и воинственным, он, естественно, не мог удовольствоваться тихим плачем над Христовыми ранами, но так и рвался в бой — смести негодяев с лица земли!
Севастьян знал, кто нанес Господу очередную рану, оговорив ни в чем не повинного Елизара Глебова. И не мстить за отца хотел он, но очистить землю от гадины. И таковой гнев полагал Севастьян праведным.
Матушка Николая ощущала клокотание сильных страстей в своей послушнице и смущалась этим. К тому же, разволновавшись, «Настасья» вся покрылась испариной. Плохо видящая и почти глухая матушка обладала хорошим обонянием, и потому насторожилась: от «девушки» исходил совершенно незнакомый запах. Юношеский пот пахнет резко.
Севастьян понял, что старушка взволнована. Она долго копошилась на своем матрасике, как мышь, вздыхала полночи, копалась руками в одеяле, ворочалась, бормотала что-то…
Шел второй день пребывания Севастьяна в женском монастыре. Беглецы успели отъехать на значительное расстояние от Москвы и сейчас уже, наверное, приближались к Новгороду. Настасья в добрых руках. Севастьян понял, что пора бы и ему уходить отсюда, покуда его не разоблачили. Вон, и матушка Николая, кажется, что-то заподозрила…
Он осторожно выскользнул вон. Матушка слышала, как «послушница» покидает келью задолго до полуночницы, и даже приподнялась, вглядываясь ей вслед. Севастьяну этого и было нужно.
Он добрался до ограды и остановился, ожидая — не покажется ли матушка Николая. Ждать пришлось довольно долго — запыхавшаяся старушка прикатилась колобочком нескоро. Она пометалась взад-вперед, разыскивая свою подопечную и наконец увидела ее у стены. Всплеснув руками, старенькая монахиня побежала к ней навстречу.
Севастьян усмехнулся и быстро полез на стену. Он успел перемахнуть через ограду прежде, чем старушка добежала до стены и принялась звать на помощь.
Теперь нужно бежать — и бежать как можно быстрее! Сами монахини за ним не погонятся — даже представить себе эту картину было бы смешно: одна монашка скачет, подобрав подол, по улицам, а за ней с гиканьем и улюлюканьем несутся другие… Стрельцов в монастыре нет. Настасья своим смирным поведением убедила всех, что бежать не собирается. Да и куда бы ей скрыться? А мужчины в женском монастыре — соблазн, потому их убрали почти сразу после водворения новой послушницы.
Так что погоню организуют только утром, когда весть о побеге пленницы дойдет до московского приказа. Очень хорошо.
Теперь задача Севастьяна — оставить как можно больше следов. Он торопливо шел по улицам Москвы, а едва рассвело и открыли ворота, вышел из города и отправился в сторону Костромы. Его хорошо видели, но полагали, что матушка по послушанию послана собирать милостыню.
Далее Севастьян был замечен в нескольких деревнях, где действительно побирался и рассказывал, как от него и ожидали, различные истории о чудесах, о дивных вразумлениях грешников и прочем, и при том много плакал и вздыхал.
Затем, когда следов было оставлено, по мнению Севастьяна, достаточно для того, чтобы посланная за «Настасьей» погоня убедилась: беглянка направляется в Кострому, — юноша резко свернул с большой дороги в лес и там переменил одежду. Под монашеским платьем у него были штаны и старая рубаха, разорванная почти до пупа.
Надеть рваную рубаху придумал Вадим Вершков — его совет, спасибо: при виде этого костюма никому и в голову не придет заподозрить в миловидном юноше переодетую девушку.
Игра с переодеваниями продолжалась. Лесами, распевая песни, которым научил своего крестного отца Иона, Севастьян пробирался к Новгороду. Дорога предстояла неблизкая, но на сердце у него было легко: скоро, совсем скоро обидчики семьи Глебовых будут уничтожены — и ни одному человеку на свете не смогут они больше причинить зла!
* * *
С беспамятным Пафнутием творилось нечто странное. Все были настолько заняты организацией похищения Настасьи, что мало обращали внимания на блаженненького, а между тем стоило бы проследить за ним.
Им овладело непонятное беспокойство. Пока «приключенцы» (так называются игроки, которые отважно отправляются навстречу какой-либо авантюре) ездили в Москву и обихаживали монастырь, Пафнутий остался предоставлен сам себе. Поначалу он бесцельно слонялся по двору, что-то бормоча себе под нос — и даже не всегда замечая, как слова спрыгивают у него с языка. И что это были за слова — он тоже не знал. Бесхозные, безнадзорные словеса. Кого-то он звал, о чем-то просил…
Очевидно, просимого Пафнутий на дворе Флорова дома не обретал, и беспокойство его все усиливалось. Он метался, что-то пытался раскапывать во дворе, то в одном, то в другом месте расковыривая ямки, затем вдруг с размаху садился на землю, обхватывал голову руками, раскачивался из стороны в сторону и подвывал.
Продолжалось такое недолго. Через два дня Пафнутий внезапно исчез. Его не обнаружили ни на конюшне, ни у ворот, где он иногда просиживал часами, глядя в одну точку и безмолвно шевеля губами, ни в комнатах небольшого, но полного закоулков и маленьких кладовок флоровского дома.
Искать блаженного поначалу не стали. Он уже не раз уходил из дома и бродил по улицам — в поисках памяти, как предполагал Лавр. Препятствовать такому человеку — быть может, преграждать путь духовному его деланию, сокровенному и тайному даже для самого делателя. Никогда нельзя до конца понять другого, можно лишь с любовью и благоговением принимать его у себя и помогать совершать земное делание.
Так рассуждал Лавр.
И потому Пафнутий брел себе и брел по дорогам, выискивая взглядом то строение, которое успокоило бы его сердце, — но никак таковое не находя.
Он впал в еще большее смятение, пока вдруг не догадался покинуть Новгород. За городскими стенами сразу успокоилось его душа. Теперь ноги несли его по знакомой дороге, кругом стояли безмолвные деревья — они, казалось, одобряли избранное странником направление. «Там, там ждет тебя утешение, — шелестели листья. — Там тебя встретят… Там обретешь вожделенное…»
