Мальчишками бегали мы вокруг бывшего собора, играли в войну, ковыряли землю под полами, мечтая найти зарытый клад.
В плане отыскания церковных сокровищ «повезло» горбатому Шурке Воробьёву, колхозному ветеринару, часто бродящему по лесу в поисках пегого мерина. В Боровлянке его так и звали: Шурка горбатый. С уздечкой в одной руке и с лопатой в другой горбун притащился поздним осенним вечером к церковной стене и начал раскапывать под ней захоронение священнослужителей. Без угрызений совести, выбрасывая из ямы гнилые доски вместе с мощами почивших старцев, Шурка неистово рыл, хватал и мял глину в ладонях, надеясь найти золотые ризы. Вдруг лезвие лопаты звякнуло, наткнулось на что–то твёрдое. Камень?! Нет, звук металлический… Шурка дрожащими руками стёр с непонятного предмета сырую глину. Находка блеснула желтизной. Золотое распятие!
— Что, Шурка, роешь? Клад нашёл?
С краев ямы земля осыпалась. Гробокопатель в испуге наверх выбрался: кузнец Фёдор Останин стоял перед ним.
— Крест?! Золотой?! А ну, покажь!
Шурка лихорадочно сунул распятие за пазуху и убежал.
Ветеринара маленько поискали и перестали. Всякие сказочные небылицы про него рассказывали. Одни говорили, что Шурка горбатый золотой крест продал ювелирам и уехал в Сочи, дом купил у моря и все дни на пляже лежит. Зачем ему теперь работать? Другие уверяли, что Шурка горбатый распилил крест на кусочки, сбагривает их потихоньку цыганам и живёт припеваючи в Риге. Потом про него забыли. Года через два про кладоискателя снова заговорили. Его труп случайно обнаружили в подполье заброшенного дома в соседнем селе Вассино. Двоюродный брат Шурки, позарившийся на распятие, напоил горбуна допьяна, спихнул в подпол и накрепко забил крышку гвоздями. Там, в темноте и сырости, без воды и пищи умер несчастный гробокопатель. Да только напрасно мучитель лишил его жизни. Из бронзы тот крест был отлит.
В конце пятидесятых нашёлся ублюдок, наделённый полномочиями, отдавший приказ о сносе памятника деревянного зодчества — боровлянского собора и перестройке в клуб.
Красавица–церковь, усилиями совпартдеятелей и плотников–шабашников превратилась в неказистый, голый сарай, всегда холодный и неуютный. Главным украшением в нём стал повешенный над сценой плакат: «Важнейшим из искусств для нас является кино. В. И. Ленин.» В сарае–клубе начали крутить кинофильмы. Пьяные в дым трактористы, комбайнеры, шофёры, не переодеваясь после работы, в замасленной одежде, пропахшей соляром, бензином, мазутом, приходили сюда. Курили, плевали на пол, матерно выражались. Девахи, наскоро прикрыв плечи цветастыми платками, в пропахших навозом сапогах, шикали на парней, щёлкали семечки, оставляя под лавками ошметки грязи и шелуху.
Мы, боровлянские мальчишки тех лет, денег на кино не имели, но пробраться в клуб любым способом не терпелось. Электричества в деревне не было. Деревянные столбы–опоры злектросети устанавливали в дни моего призыва на флот в июне 1961‑го. По столбам лазал на «кошках» мой кумир тихоокеанец Мишка Захаров, отслуживший на флоте. Бывший артиллерист крейсера «Адмирал Сенявин», старшина первой статьи Михаил Захаров тянул провода, устанавливал дизель–генератор, подключал ток. Но до «лампочки Ильича» в каждой боровлянской избе оставалось ещё пять лет. И кино мы смотрели так…
Вечером возле клубного крыльца останавливалась подвода. С телеги с важным видом слезал вдрызг пьяный «киносапожник», то есть, киномеханик Иван Лященко. Несколько счастливчиков из деревенской пацанвы подбегали к телеге, снимали с неё тяжёлый мотор, киноустановку, банки с кинолентами. Более сильные мальчишки Петька Наумов, Шурка и Толька Горячевы заводили бензомотор. Добровольные помощники киномеханика, довольно улыбаясь, проходили в кинозал без билетов. Подростки, которым не подфартило, и я среди них, оставались за дверью.
Сеанс начинался затемно. За стенами клуба слышались музыка, стрельба, смех и голоса героев фильма. Мы в темноте бегали вокруг приземистого, неказистого «очага культуры», свистели, кричали, бросали в стены камни, долбили дверь обломками кирпичей. Нервы зрителей и кинопередвижника не выдерживали. В свете дверного проема показывался еле стоящий на ногах Иван Лященко.
— Падлы! Хулиганье паршивое! — кричал в темноту киномеханик. — Поймаю — пришибу! Выродки чёртовы! Бабуины тупоголовые! Дикари из племени нумбу–юмбу!
Заросли лопухов молчали. Рано ещё сдаваться. Не созрели зрители в кинозале, чтобы пустить нас. Дверь захлопывалась. Зря, конечно, Иван насчёт выродков да ещё бабуинов тупоголовых. «Бомбометание» начиналось с большим ожесточением и воодушевлением. Гвалт, дикие вопли, улюлюканье, свист вперемежку с ударами камнями в стены, достигали цели. Дверь распахивалась снова. В непроглядную темень летело долгожданное:
— Ладно, проходите, обезьяны. Хрен с вами…
Мы старались быстро прошмыгнуть мимо разгневанного киношника. Всё же каждый из нас получал добрый пинок в задницу. Влетев таким образом в душный зрительный зал, пробирались на сцену и падали вповалку друг на друга за экраном. Изображение получалось наоборот, но зато мы смотрели кино бесплатно. Кинолента часто рвалась, и мы дружно орали:
— Сапожник! Фильму давай!
Иной раз шум борьбы на сцене за лучшее место на полу перед экраном становился громче киношного динамика. Зрители в зале с руганью возмущались. Тогда на сцену поднимался разъярённый киномеханик. Не разбирая правых и виноватых, «успокаивал» всех подряд пинками. После кино лавки сдвигались. Начинались танцы под гармошку: топотня грязными сапогами по усыпанному подсолнуховой кожурой полу. Мы бегали там же, незаметно подсыпая измельченные стручки красного жгучего перца. Девки, не имея под юбками ничего, выбегали на улицу, приседали, тёрли ладошками между ног и отчаянно ругались в темноту летней ночи. Мы сидели в бурьяне, и зажав рты, давились от смеха.
Утром к моему отцу неизменно наведывался Иван Лященко. Жаловался на меня, на головную после пьянки боль, на рваные киноленты. Отец подзывал меня, доставал широкий офицерский ремень. Иван, сгорая от нетерпения опохмелиться, прощал моё поведение в клубе, заступался:
— Ладно, Зиновеич… Ну, пошумели пацаны… В кинобудку крысу дохлую давеча закинули… Ну, да и хрен с ней, с крысой… Ты, Гена, приходи в другой раз, я тебя без билета пущу… Давай, Зиновеич, наливай, уже мочи нет, как башка трещит…
Отец ставил на стол бутыль самогона, сало, ядрёные, из погреба, солёные огурцы, грузди. Через час, другой, забыв про меня, они сидели обнявшись, мололи всякую чепуху и валились под стол. У Ивана торчали из карманов толстые пачки синих кинобилетов. За изгородью понуро ожидала нерадивого хозяина худая и голодная лошадёнка. А на телеге громоздились мотор, круглые банки с кинофильмами, какие–то ящики. Через неделю, когда киномеханик Иван Лященко вновь осчастливливал боровлянцев своим приездом, всё повторялось. Иван начисто забывал обещание пропустить меня без билета, делая вид, что не узнаёт меня. В итоге, я получал новую порцию пинка за бесплатный вход после «бомбардировки» клуба.
