Подобная безалаберность моего отца по отношению к жене и детям может кое–кого шокировать. Быть может, лишь теперь я понимаю: то не безалаберность. То — норма деревенского бытия, то — в порядке вещей. Мы росли на выживаемость. Естественный отбор в природе! Выживает сильнейший! Понаблюдайте за толпой галдящих цыган, садящихся в электропоезд. Взрослые женщины, мужчины, старики, старухи первыми лезут в вагон. Сзади плетётся чумазая малышня. Дети, сами от горшка два вершка, подсаживают маленьких, тащат на закорках по крутым ступеням. И никто из цыган не обернётся, не кинет назад озабоченный взгляд: а все ли вошли? Не отстал ли кто? Потерялся? Беды мало. Другим наука будет — не отставай! Так и в нашей деревне. Сидит пацан ночью в лесу один, жена брошена во тьме. Ну, и что такого? Ничего с ними не случится.
Я рассказываю об этом, не осуждая умерших родителей, не глотая запоздалых обид, ибо сказано в Библии: «Кто злословит отца своего и свою мать, того светильник погаснет среди глубокой тьмы». Библия, притча Соломона, гл.20 (20).
Однако, из песни слова не выкинешь.
Так было…
Но свои «летние каникулы» я проводил не только в лесу, но и на картофельном поле. Пятьдесят соток картошки, которую тоже надо было посадить, прополоть, окучить, выкопать, перебрать и ссыпать в подполье.
— Страсти–мордасти какие–то рассказываете… Неужто и впрямь такое возможно? — недоверчиво покосился на меня один случайный попутчик в поезде «Крым», когда я, по дороге на работу в Евпаторию, поделился с ним воспоминаниями детства.
— Не верите — не надо, — пожал я плечами, — мне всё равно. Страсти или мордасти моё деревенское детство — мне судить.
Пору летних каникул я, скорее, назвал бы кошмаром изнурительного труда. Бежать из Боровлянки было моей затаённой мечтой. На целину, на Иркутскую ГЭС, на Колыму, в пески Кара—Кум! Куда угодно! Только бы не мантулить на жаре с тяпкой. Не киснуть от пота на сенокосе. Не кормить тучи гнуса.
Бежать! К чёрту на рога! Туда, где Макар телят не пас! Бежать! Но лучше на море, на флот, навстречу мечте!
Как наивен был я?! Разве мог тогда думать, что в море буду жадно внюхиваться в еле уловимый запах сухой травы, доносимый с далёкого берега тёплым пассатом? В отсеке подводной лодки, за штурвалом пассажирского лайнера, в каюте китобойца, за пультом электростанции плавбазы, закрыв глаза, представлять луг, белый от ромашек? Подыхая от качки в штормовом океане, мечтать о клочке твёрдой земли в берёзовой роще?
А тогда? После моей летней каторги, в которой не доставало кандалов и тачки, наступала долгожданная зима. Ещё брезжил рассвет, а возле печи на кухне уже толклась мать. Слышалась возня кур в чувале. Громыхали поленья и ухваты, звякали чугуны, тарелки. Мать готовила завтрак. Она поднималась раньше всех, с петухами. Ложилась позже всех. Были, конечно, и у неё свои бабьи радости в жизни, но большую её часть занимала безрадостная, однообразная, беспросветная работа. Каждодневная, без отпусков и больничных листов. После родов четырёх дочек в домашних условиях, где единственная медицинская помощь заключалась в услугах бабки–повитухи, мать поднималась с постели на другой день, начинала хлопотать по хозяйству. С малолетства её приучили к нелёгкому труду, ставшему для неё нормой жизни простой крестьянки. Не зная другой доли, она и меня принуждала следовать своему рабскому пути. Неосознанно, неумышленно калеча психику подростка, принуждениями и понуканиями восстанавливая против себя и деревенского быта. Всё во мне кипело и противилось привычному боровлянскому укладу. Меня возмущало отсутствие у родителей стремления вырваться из деревни, уехать в город, ближе к той жизни, о которой я читал в книгах. Пройдут годы, и я, уставший от городского шума, затоскую по отсталой деревне, по сенокосу, курам и гусям, по парному молоку, по воде, приносимой на коромысле из родника, по Боровлянке… Но прозрение наступит не скоро, когда я пойму, почему ни отец, ни мать не рвались в город, не меняли воздух воли и свободы на угарный смог заводов и фабрик с их проходными, охранниками, сиплыми, обязывающими гудками. Не скоро…
А тогда, лёжа на горячей русской печи, я прислушивался к звону тарелок на кухне. Нежился, тянул последние минуты: так не хотелось вылезать из нагретой берлоги. Мать всё чаще поглядывала на ходики. Вот сейчас затянет свое жалобно–тягучее:
— Гена, сыночек, вставай…
Она сочувствовала мне, не хотела будить, но железная гирька — «еловая шишка», подвешенная на цепочке, опускалась всё ниже, раскачивая маятник. Настороженные глаза кота, накрашенного на стенке часов, без устали, в такт маятника, бегали в стороны. Часовая стрелка проехала цифру «7». Зарываюсь под полушубок, но тот ползёт с меня, и рука матери легонько толкает в бок.
— Гена, сыночек, вставай…
Я нехотя сползал с печи, собирался в школу.
Моё детство представлялось матери беззаботным, радостным, счастливым. Пока я тянул резину с одеванием и умыванием, она выговаривала мне:
— Опять опоздаешь! Нина Ивановна вчера встретилась, пожаловалась… То ручки, говорит, нет у него, то циркуля, то линейки… Ты их ешь, что ли? Я тебе, где напасусь? У отца зарплата лесниковская, сам знаешь, копейки. На вас всё тратим… А вы всё чем–то недовольны. А что ещё нужно? Посмотрел бы, как я росла! Вспомнить тошно. А вам сейчас о куске хлеба думать не надо, еды в доме полно. В тепле, в сытости живёте. Валенки отец тебе недавно подшил, катайся теперь на них, сносу не будет! Носки, варежки связала из овечьей шерсти с ниткой пуховой, руки, ноги не замёрзнут. Шапку кроличью по знакомству в «Райпотребсоюзе» достали, полупальто новое к школе справили. Что? Рукава длинные? Так, на вырост купили, года через два–три подрастёшь — в самый раз будет. Сумка, книжки, тетрадки — всё есть! Учись, не ленись. Да отцу, матери спасибо скажи!
Когда моей будущей матери Фенечке Даниленко исполнилось семь годков, её старшая сестра Прасковья, по мужу Лабецкая, забрала девчушку к себе, в соседнюю деревню, нянчить ребёнка, кухарничать, убираться по дому. И то было спасением от голода в многодетной семье коммуниста Фёдора Даниленко, убитого бандитами–кулаками. Маленькая Феня таскала на худых ручонках упитанного бутуза — двухлетнего сынишку зажиточного Петра Лабецкого. Ворочала ухватами чугуны с борщами и кашами. До желтизны драла веником–голиком ступени крыльца и половицы в горнице. Крашеные полы в крестьянских избах того времени — недоступная роскошь. Возвратясь в потёмках с поля, усталая и злая Прасковья частенько таскала младшенькую сестрицу за волосёнки. Вымещала на ней ругань и дрязги с мужем Петром, горечь, обиды, безысходность нелегкой крестьянской жизни. В апреле, шлёпая босыми, заляпанными грязью, красными ногами, по первым проталинам, убежала Феня домой, в свою таёжную Казанку. Закалённая невзгодами, каждодневной физической нагрузкой моя мать Фаина Федоровна прожила долгую жизнь. Ища сочувствия, внимания, жалости к себе в старческие годы, нередко жаловалась на здоровье:
