Он говорил серьезно и ласково, склоняясь над ее кроватью, забыв, что и его собственное положение не очень прочное. Он был глубоко взволнован. В эту минуту он охотно бы дал отрезать для нее свою правую руку.
Ивонна благодарно глянула на него своими нежными бархатными глазами. Ей было отрадно чувствовать возле себя его мужскую силу. Она верила ему безгранично, как всю жизнь верила тем, кто был к ней добр. На минуту она со вздохом облегчения закрыла глаза. Так хорошо было ввериться великодушной руке, которая сняла с ее плеч тяжкое бремя, что ей казалось: вот-вот она уснет, как усталый ребенок. Когда она снова открыла глаза, они уже улыбались.
— Я попробую быть опять счастливой, чтоб отблагодарить вас, Стефан.
— Тут я вам кое-что принес — вы это любите — скушайте хоть один, чтоб доказать мне, что утешились.
Он вложил ей в руку бумажный пакетик, и, откинувшись на спинку кресла, с наслаждением следил за ее лицом, которое сразу просияло, когда она заглянула в пакетик и вытащила оттуда один пирожок.
— Нет, какой он милый! — воскликнула она почти весело.
Неожиданно он встал и отошел, заложив руки в карманы, к окну, рассеянно вглядываясь в мглистые сумерки за окном. Ему пришла в голову мысль, подействовавшая как холодный душ, на его донкихотские порывы. Трудно было ему примириться с этой мыслью, но здравый смысл взял свое.
— Ивонна, — выговорил он, повернувшись к ней. — Как вы расстались с Эверардом — в ссоре, или мирно?
Она изумленно взглянула на него, оторвавшись от пакета с пирожными.
— О, нет, не в ссоре. Он был очень добр ко мне.
— Вы писали ему о своих напастях?
— Нет. Мы решили не переписываться. Он мне написал, что уезжает в Новую Зеландию. Но я не могла ему написать о себе, мне было слишком стыдно. О, нет, Стефан, я не в состоянии написать ему: «Я обнищала — пожалуйста, вышлите мне милостыню». С какой стати я буду жить на его счет?
— Мне самому неприятно вас спрашивать об этом, — сконфуженно продолжал Джойс, — но скажите, вам противно думать об Эверарде?
— Почему противно? Нет, конечно, нет. Тогда мне было очень тяжело и больно, но если б он пришел за мной, чтоб взять меня обратно, как жену, — я бы пошла. Я обещала, что если это станет возможно и он придет за мною, я вернусь к нему.
Джойс, хоть и знал ее, все же пришел в недоумение от этого простодушия и незлобивости.
— Если так, почему же вам не подумать о его предложении и не изменить своего первоначального решения? — допытывался он, совершенно озадаченный ее точкой зрения.
— Скажите мне, что надо делать, и я сделаю.
— Вы должны написать Эверарду.
— Хорошо.
— И тогда будущее ваше обеспечено, и вам нечего бояться. Все это очень просто.
— Как мне благодарить вас? — воскликнула Ивонна. — О, если бы я могла спеть вам! Но ничто уже не вернет мне моего голоса — я теперь совершенно бесполезное, жалкое существо. Как вы были добры ко мне сегодня! Я всю жизнь этого не забуду.
Но у Джойса в душе уже начался отлив. Он поднялся, взял палку и шляпу.
— Меня вам не за что благодарить, Ивонна, — с горечью выговорил он. — То, что я сделал для вас, мне ровно ничего не стоило — я только дал вам добрый совет: это самая дешевая услуга.
Ивонна печально посмотрела на него.
— Если вы будете так говорить со мной, я опять заплачу.
— Простите меня, — сказал Джойс. — Это было свинством с моей стороны.
XVII
ПРЕДЛОЖЕНИЕ ИВОННЫ
Была ночь, Ивонна не спала. В тишине полуосвещенной палаты слышно было только ровное дыхание спящих, да по временам слабый вздох или заглушенный стон боли. Женщина, лежавшая на соседней койке, бормотала во сне: «Ради деток, Джо, бедные детки, лучше бы мы все умерли!..» Очевидно, она во сне переживала вновь трагедию своей семейной жизни. Ивонна слушала и всем сердцем жалела ее. Эта женщина была так же убита горем, как она сама. Затем снова наступило молчание, и Ивонна задумалась о своем собственном горе, которое ожило с новой силой в эти тихие ночные часы.
Она не написала Эверарду. Ей принесли все нужное: перо, чернила, бумагу. Сестра притащила подушек и усадила ее так, чтобы ей было удобно писать. Но у нее не хватило сил. Просить у него денег было так унизительно. Она не могла преодолеть в себе гордость. Вместо того, она написала длинное письмо Джойсу, которое так и лежало неотправленным у нее под подушкой.
В ее мягкой, податливой натуре только и было неподатливого, что эта гордость. Она охотно и с благодарностью вернулась бы к Эверарду в качестве его жены, охотно положила бы свою усталую голову на его плечо и радовалась бы, почувствовав себя под его сильной защитой. Но милостыни она от него не могла принять, скорей уж от кого другого — только не от него. Это было нелогично, безрассудно, нелепо — но она не могла преодолеть себя.
Может быть, это был протест уязвленного самолюбия женщины. Если б он тогда обошелся с ней иначе, может быть, в душе ее и не осталось бы этой обиды. Но в своем горе, гневе и разочаровании он упрекал ее так горько, как будто она изменила ему. Она была слишком великодушна, чтобы быть злопамятной. Предложение вторично обвенчаться с ним было бы признанием своей ошибки и естественным способом загладить вину. Но жить врозь с ним и принимать от него материальную поддержку было до глубины души обидно — словно он выгнал ее, как неверную жену или изменившую любовницу, но все же простил и не отказывается помогать. Но если не писать ему, что же ей делать? Первое время Джойс не даст ей голодать, но ведь это только временная помощь. Не может же она рассчитывать, что он всю жизнь будет кормить ее.
Наконец, она устала думать. Стефан такой умный, он уже что-нибудь придумает, как ей выпутаться из всех этих напастей. И, несколько успокоившись на этом, она уснула.
Следующий день тянулся без конца и страшно тягостно. Чем яснее становилось для нее, что единственный исход для нее — написать канонику, тем ненавистнее становилась ей самая мысль об этом письме. С часа на час она откладывала. И чем дальше, тем больше давила ее нежданная беда, обрушившаяся на нее. Как она будет жить без голоса? Она силилась представить себе — и не могла. Это было так же трудно, как представить себя бестелесной тенью на берегах Ахерона. Когда же, наконец, действительность встала перед ней во всем своем угрюмом ужасе, Ивонна горько зарыдала.
Так как здоровье ее было еще очень слабо, уныние и тоска очень вредно отразились на нем, и когда Джойс пришел в следующий раз, он застал ее в гораздо худшем состоянии, чем прежде. О том, чтоб написать письмо, не могло быть и речи. Сестра позволила ему посидеть у Ивонны не более пяти минут, и она только случайно проговорилась, что письмо Эверарду еще не написано.
