– Позвольте мне повернуть ключик…
Заметив, как резко обозначился под натянутой тканью брюк его член, она подумала о том, что все-таки он, наверное, такой же, как и все мужчины, и успокаивающим движением легко похлопала его, словно предлагая немного обождать.
Яичная скорлупа распалась на две пустые половинки, обнаружив в себе крохотное деревце в кадке из белого агата, покрытой золотой решеткой. Деревце было усыпано листочками, каждый из которых был вырезан из темно-зеленого полудрагоценного камня. Золотые ветви покрывали цветы с четырьмя лепестками из расщепленных жемчужин, обрамляющих бриллиантовую сердцевину, а плоды были сделаны из цитринов. Князь нехотя высвободил правую руку из-под ее лопаток и дотронулся до одного из плодов. Тот раскрылся, и из него вылетела малюсенькая птичка червонного золота. Она вертела головкой, хлопала крыльями и открывала клюв, из которого доносилась пронзительная трель: «Всего лишь птица в золоченой клетке». Феверс вздрогнула. Птичка закончила припев, сложила крылышки, и нефритовые створки закрылись.
Несмотря на восторг, который Феверс испытала при виде этой удивительной игрушки, она нашла и дерево, и птичку чересчур волнительными и отвернулась с ощущением неотвратимой смертельной опасности.
«Вот так так!..» – снова подумала она.
Скрип, дзынъ, бум, ш-ш-ш… скрип, дзынь, бум, ш-ш-юх… И тут в голове у нее помутилось, и она поняла, что все меньше и меньше способна управлять собой. Уолсеру это ощущение было знакомо: он испытал его в гримерке в «Альгамбре», когда часы три раза подряд пробили полночь.
«Похоже, я схожу с ума, – подумала она. – О, Лиззи, Лиззи, дорогая! Где же ты? Ты так мне сейчас нужна!»
Однако справедливость есть справедливость, и Великий князь заслуживал чего-то за пережитое им волнение. Феверс завела руки за спину и расстегнула крючки и петли платья. Раздался свистящий шелест выпущенного на волю оперения, и восхищенный Великий князь приглушенно выдохнул. Отпрянув, он умолял ее расправить крылья еще шире, что она и сделала, и хотя он об этом не просил, глубоко скрытый инстинкт самосохранения заставил ее высвободить его петушка из курятника и поерошить его перышки так, как он ерошил ее.
Только теперь, обведя взглядом затемненную двухъярусную комнату, она заметила, что в ней не было окон, и, почувствовав сомкнувшиеся на себе руки Великого князя, поняла, что это человек невероятной физической силы, способный пригвоздить к полу даже ее.
И в этот момент случилось то, чего Феверс не могла себе представить даже в кошмарном сне. Исследуя ее тело, Великий князь наткнулся на тайник в корсете, где она хранила стилет Нельсон.
– Отдайте…
Но он, хихикая в усы, с любопытством рассмотрел смертоносную игрушку, после чего легко переломил ее о колено надвое. Он швырнул обломки в разные стороны галереи, где они испарились в темноте, сочащейся сквозь стены, как вода. Теперь Феверс была беззащитна и готова была разрыдаться.
Механические музыканты продолжали играть, лед – таять.
Насколько смогла, Феверс совладала с путающимися мыслями и решительно двинулась к следующей витрине, не прекращая своих манипуляций с князем, поскольку от этого зависела ее жизнь. Едва переставляя ноги, он поволокся следом, уже настолько близкий к высшему блаженству, что не заметил, как свободной рукой она открыла витрину.
В покрытом сеткой из аметистовой крошки серебряном яйце, к своему неописуемому восторгу, она обнаружила крошечную модель поезда: паровоз из черной эмали и один, два, три, четыре вагончика первого класса, изготовленных из черепахового панциря и черного дерева, с выгравированной на боку надписью кириллицей: «Транссибирский экспресс».
– Я возьму его! – воскликнула Феверс, жадно протягивая руку.
Ее голос и движение вывели Великого князя из состояния экстаза, хотя она не останавливала своих ласк; не напрасно же она прошла курс обучения в академии Нельсон.
– Нет, нет, нет, – запротестовал он вязким от возбуждения голосом. Он слабо шлепнул по руке, держащей поезд, но она его не выпустила. – Ваше – следующее. Я специально его заказал. Доставили сегодня утром.
Это было яйцо из белого золота с маленьким лебедем на верхушке, будто дань ее мнимому происхождению. Как Феверс и предполагала, внутри была клетка из золотой проволоки, жердочка из рубинов, сапфиров и бриллиантов – известное всем сочетание красного, белого и синего. Клетка была пуста. Птица на жердочке пока отсутствовала.
Феверс не съежилась до столь малых размеров, но сразу же осознала ужасную возможность такого поворота событий. Она попрощалась с оставшимся внизу бриллиантовым ожерельем и взглянула на жизнь, как на игрушку. С восточной загадочностью механический оркестр продолжал выстраивать геометрические фигуры невозможного, и по интенсивному набуханию члена, непроизвольным движениям, тяжелому дыханию и мутному взгляду Феверс сделала вывод, что время «пришествия» Великого князя близко.
В комнате на первом этаже раздался шум падающей воды и страшный треск обрушившегося в остатки икры ледяного изваяния, сбрасывающего прельстившее ее ожерелье среди грязных столовых приборов. Горькая догадка, что ее одурачили, заставила Феверс действовать. Она швырнула игрушечный поезд на исфаханскую[93]ковровую дорожку – к счастью, он приземлился на колеса, – и как раз в этот момент с рычанием и свистом выдыхаемого воздуха Великий князь эякулировал.
Через несколько секунд, пока он пребывал в бессознательном состоянии, Феверс уже бежала по платформе. Она открыла дверь и с трудом вскарабкалась в вагон первого класса.
– Ты только посмотри, что он сделал с твоим платьем, свинья, – сказала Лиззи.
Рыдая, девица бросилась в объятия женщины. Вокруг царила черная бездна ночи, в которую погружалась луна. В этой бездне Феверс потеряла свой волшебный меч. Начальник станции дал свисток и махнул флажком. Медленно, очень медленно нескончаемая громада поезда потянулась прочь, унося с собой груз надежд.
– Это мне урок, – сказала Феверс и, выпрямившись, со злостью сорвала браслет и серьги.
Внезапно в коридоре послышалось какое-то волнение и взрыв яростного детского протеста. Дверь купе распахнулась, и появился Уолсер, который держал в руках отчаянно извивающийся, неистово дергающийся сверток из клоунского костюма.
– Простите за беспокойство, мэм, – обратился Уолсер к Феверс, – но этот маленький разбойник не сбежит с цирком, как минимум, еще несколько лет, это уж точно!
Поезд медленно плыл мимо платформы, покрытой толстым слоем свежевыпавшего снега. Лиззи опустила раму, в купе ворвался порыв холодного воздуха, и Уолсер швырнул вопящего ребенка в сугроб.
– А теперь – бегом к бабушке!
– И отдай ей это! – крикнула Феверс.
Иванушка катался в снегу, забрасываемый бриллиантами. Возможно, дети и есть наше спасение.
Поезд постепенно набирал скорость. Уолсер выглядывал в окно до тех пор, пока не убедился, что Иванушка не впрыгнул в какой-нибудь из вагонов, после чего закрыл окно. Когда все вернулось на свое место, он обернулся к пассажирам купе и застыл в недоумении, увидев красную от слез, со свисающими волосами, в разорванном и заляпанном спермой цыганском платье Феверс, которая безуспешно пыталась прикрыть голую грудь грязным, но совершенно настоящим пучком торчащих перьев.
Сибирь
1
Как они здесь живут? Как им это удается? Но не мне же задавать этот вопрос – я терпеть не могу пейзажи, а от Хэмпстеда с его дурацким вереском меня просто трясет. Как только я теряю из вида человеческое жилье, у меня душа уходит в пятки, бесстрашие мне отказывает. Я люблю парки, люблю сады. И маленькие поля с оросительными канавками вокруг, с приносящими пользу коровами. Но если уж должен быть склон дикого холма, то пусть на обнажающейся горной породе живописно разместится хотя бы пара овец, готовых отдать свое богатое руно, или что-нибудь в этом роде… Я ненавижу бывать там, где не чувствуется присутствие человека, а здесь мы находимся на том самом широком челе мира, что со времен сотворения мира несет на себе каинову печать, как тот старик с выжженным на щеке каторжным клеймом, который пришел на станцию, чтобы продать нам вырезанных из дерева медведей.
Я скупила всех его медведей и собираюсь отправить их домой, детям, как только мы доберемся до Владивостока и до какой-нибудь почты. Жалко, конечно, но назвать это «выгодным» приобретением нельзя, запросил он довольно дорого. Я же еще и получила за это: Лиззи клялась, что я «сделала это для потомков», имея в виду молодого американца, чтобы он это отметил.
Она говорит: «С тех пор как он рассказал нам все в Петербурге, ты стала вести себя гораздо естественнее».
За окном проплывает невообразимая, всеми забытая бескрайняя пустыня, на которую опускается ночь; в кошмарном кроваво-красном великолепии, напоминающем публичную казнь, медленно заходит за горизонт солнце, движущееся словно через полконтинента, где живут только медведи, падающие звезды и волки, лакающие на глазах твердеющую воду, в которой затаился небосвод. Все укрыто снегом, белым, как новые простыни, убранные подальше, после того как их принесли из магазина, чтобы никогда ими не пользоваться и даже не дотрагиваться. Ужас! Как на круглой театральной декорации, это противоестественное зрелище проносится мимо на скорости двадцать с лишним миль в час, аккуратно обрамленное слегка закопченными кружевными занавесками и пыльными портьерами из синего бархата.
