На самом деле, отрубить большую грудь с одного удара очень трудно. Для этого нужна практика – возможно, у героев фильма она даже была. Я, впрочем, не увидел, что сталось с грудью блондинки – не потому, что камера, стыдливо перескочила на ее перекошенное лицо, а потому, что в тот момент, когда мачете вонзилось в плоть, я судорожно дернулся, вцепившись в Ларисины груди, и обильно кончил.
Обычно я мог держаться довольно долго; презервативов Лариса не любила, и мы практиковали coitus interruptus, так что она, ругаясь, соскочила с меня и побежала в ванную. Некоторое время я лежал на спине, сердце мое колотилось, тело сотрясала дрожь.
Теперь Лариса, наверное, вставила себе спираль или принимает таблетки. Так или иначе, у нее больше нет детей, да и вряд ли будут: это в Америке деловые женщины рожают, когда им под сорок. Хотелось бы спросить об этом, да как-то неудобно.
Когда мы расстались, мне было двадцать четыре, ей – двадцать семь, но сейчас мне кажется, мы были совсем детьми, не знавшие своих желаний, боявшиеся собственных чувств. Я хотел быть рок-звездой, она – ученым-зоологом, как ее мать. В результате стала менеджером в крупной западной компании, производящей корма для животных. Тоже, впрочем, зоология.
Через месяц без малого мы узнали, что моя сперма не пропала: через положенный срок родился Денис, мой сын, зачатый от удара мачете, отрубившего грудь, так похожую на грудь его матери.
Думаю, сейчас тяжелые груди Ларисы еще больше отвисли, на бедрах, наверное, скопился жир. Она всегда боялась потолстеть, так что, может, она делает себе липосакцию, худеет по методике доктора Волкова или два раза в неделю ходит в «Планету Фитнесс». Хотелось бы спросить об этом, да как-то неудобно. Она стареет, все женщины стареют и пытаются это скрыть. Время не щадит их плоти, столь прекрасной в юности – они стареют, покрываются морщинами, обрастают жиром и затем умирают. А девушки, убитые мною, навсегда останутся молодыми.
Лариса пьет кофе и говорит, что в «Кофе-Ине» делают хороший кофе, но хуже, чем я делал когда-то. В самом деле? А я уже забыл, как я тогда варил кофе. С тех пор я сильно поднаторел в этом искусстве – тем более, появилось много новых сортов. Умеет ли готовить кофе ее новый муж? Хотелось бы спросить об этом, да как-то неудобно.
Мне трудно встречаться с Ларисой. Обычно я просто захожу к ней в офис, но сегодня она сама предложила сходить вместе на ланч, и я не смог отказаться, тем более, что с самого утра у меня было прекрасное настроение. Все-таки женщина, которую я любил шесть лет – дольше, чем любую другую в моей жизни. Я мечтал каждое утро просыпаться вместе и каждую ночь вместе засыпать, каждый месяц вдыхать запах нерожденных детей, покидающих в свой срок ее лоно, а потом, когда мы бы начали стареть, смотреть каждый день, как прорастают седые волоски в черных прядях.
Я был совсем молод и ничего не знал о себе, но это не так уж важно. Три года я вылизывал ее тело, знал каждый квадратный дюйм ее кожи и мог определить, началась ли у нее менструация, едва завидев в конце платформы фигуру в шубке из синего искусственного меха. Сегодня я смотрю на платиновые искусственные волосы, слишком ровные зубы, зеленоватые глаза и не могу дотянуться до той Ларисы, что я любил когда-то.
Сейчас она рассказывает, как ее старая подруга Машка – я ее помню: худенькая шатенка с удивительно красивыми руками – чуть не развелась с мужем, но они пошли к семейному терапевту и вот, снова вполне счастливы.
Мы развелись, когда Денису был год. Лариса снова пошла на работу, и ее на неделю послали учиться в Европу. Я сидел с ребенком. Вечером, когда он уже спал, я лежал в постели и мастурбировал. В первый год нашей совместной жизни я делал это редко: дверь в душ не запиралась, и меня пугала мысль, что моя жена может узнать: я онанирую, как прыщавый подросток. Мы никогда не говорили об этом, и я был уверен, что сама она никогда не мастурбирует. Если бы мы познакомились с ней уже взрослыми, я бы легко задал прямой вопрос, а сейчас как-то неудобно.
Я снова обрел почти утраченный со школьных лет вкус к мастурбации за время Ларисиной беременности. Ранний токсикоз сменился угрозой выкидыша, а затем – поздним токсикозом, роды прошли тяжело, и три месяца о сексе не могло быть и речи. Интересно, что никому из нас не пришло в голову вспомнить о богатом опыте петтинга. Той ночью, когда Лариса училась где-то в Европе, я кончил довольно быстро – и когда я вернулся к реальности, услышал, как Денис, стоя в своей кроватке, кричит: «Папа, папа!»
Вряд ли он что-нибудь видел. Скорее всего, проголодался, проснулся и заплакал. Я встал. Моя правая рука и низ живота были в сперме. Я запрыгал в ванную, матерясь и придерживая не опавший член. На секунду я вспомнил, как, ругаясь, прыгала к ванной Лариса в ту ночь, когда мы сделали нашего сына.
Сейчас Денису одиннадцать лет. Он зовет нового Ларисиного мужа папой, и, я думаю, что это хорошо. Лариса рассказывает, что сын недавно взял какой-то приз на школьной олимпиаде, и я не знаю, могу ли я этим гордиться: ведь я не воспитываю ребенка, и весь мой вклад в него выразился в нескольких миллилитрах спермы, выпущенных в его мать, когда я увидел, как удар мачете отсекает тяжелую женскую грудь.
Той ночью я понял, что мы должны развестись. Придерживая бутылочку, из которой посасывал мой сын, я остро понимал, что делаю сейчас что-то чудовищное – может быть, чудовищнее, чем все, что мне еще предстояло сделать. Мужчина, только что эякулировавший, представляя себе женщину с выколотыми глазами, чьи груди истыканы штопором, не имеет права кормить ребенка. Не имеет права держать в руках бутылочку с грудным молоком, даже если это искусственное грудное молоко, искусственное, как синяя шуба Ларисы и ее зеленоватые глаза.
Я был очень хорошим отцом. Я очень любил своего сына. Я не хотел передать ему тот ад, в котором жил всю мою жизнь. Этот ад был спрятан так глубоко, что я сам забывал о нем, и только иногда кадр из фильма, чья-нибудь фраза, случайный сон снова окунали меня в этот ад. Может быть, я получил его от моего отца – хотелось бы спросить его об этом, да как-то неудобно. Что бы он ответил? Да, сынок, я тоже всю жизнь живу в аду? Мне жаль, что его кусочек достался тебе? Я не хотел для своего сына даже малой части того ада, в котором жил. Я подумал, что лучше ему никогда не видеть человека, знавшего, что он появился на свет не от слияния двух любящих тел, а от удара мачете, отсекающего грудь его матери.
– А интересно, – вдруг говорит Лариса, – если бы мы с тобой пошли к терапевту, это бы спасло наш брак?
Я пожимаю плечами. Мне было бы неудобно спросить об этом, тем более, Лариса так и не знает, почему я с ней развелся. На мое счастье, через месяц у нее случился легкий служебный роман, и она покаялась мне в своей первой измене. Я сделал вид, что это меня подкосило, тем же вечером ушел из дома к Майку, а через два дня снял квартиру. Мне стыдно сегодня сознаться, но целый год, пока длился наш развод, я наслаждался тем, что Лариса считала себя виноватой. Помню, однажды она пришла ко мне домой немного выпив, и стала упрашивать вернуться. Я строил обиженного мужа, повторял «нет и нет», и тогда она, став на колени, поползла ко мне, подвывая. Пока она расстегивала мне ширинку, я подумал, что мне нравится такое поведение, и, если бы она всегда себя так вела, я был бы не прочь с ней и дальше встречаться. С тех пор многие девушки, плача, стояли передо мной на коленях, но первый раз – всегда самый особенный. Впрочем, минет тогда не особо удался: может быть, потому, что она все еще плакала, а может, потому, что так и не сняла очки.
Эту Ларису, заплаканную и пьяную, еще труднее увидеть сегодня, чем двадцатилетнюю девушку, чьи тяжелые груди я ласкал на последнем этаже всех многоэтажек в микрорайоне. Мне стыдно за тот последний минет – но что еще я мог сделать? Лариса всегда кривилась, когда я покупал очередной том де Сада, которого как раз начали активно переводить, и почти демонстративно уходила из комнаты, когда мы с Майком смотрели «Эльзу, волчицу СС» или еще какое-то кино в этом роде. Как бы я ей сказал: милая Лариса, меня возбуждает только кровь и насилие, только кровь и насилие? Семейный терапевт тоже бы очень удивился.
– Не знаю, – говорю я, – это было так давно. Мы были совсем детьми, не знали, чего хотим. Я мечтал быть рок-звездой, ты – ученым. Так что трудно уже представить…
– Но теперь-то ты жалеешь, что развелся? – спрашивает она, и я понимаю, что старая обида еще жива. Не думаю, чтобы она еще когда-нибудь в жизни, плача, стояла перед кем-нибудь на коленях.
– Жалею, конечно, – отвечаю я, – с тобой получилось глупо, да и Дениса я очень любил. А ты?
На этот раз она пожимает плечами:
– Да нет. У меня-то все отлично. Денис называет Олега папой. Наверное, даже хорошо, что вышло так…
В этот момент я на секунду представляю себе, что тогда, десять лет назад, она уже знала про меня все – про мастурбацию в душе, про де Сада, про мои фантазии, про мачете, отрубающее грудь на телеэкране, знала, но считала это милым чудачеством, ерундой. Может быть, все мои друзья знают и просто не обращают внимания? Мало ли какие у кого фантазии.
