Пока еще не признано значение композиционного места этого эпизода — между сообщениями о том, что иудейские старейшины устроили заговор с целью арестовать и убить Иисуса (14:1–2), и о том, что Иуда явился к первосвященникам, чтобы предложить им предать Иисуса (14:10–11). Это типичная для Марка конструкция «сэндвича» — такая же, как, например, размещение выступления Иисуса в храме (11:15–19) между двумя частями истории о бесплодной смоковнице (11:12–14, 20–25). «Сэндвич» предполагает тесную смысловую связь между обеими частями «внешнего» эпизода и эпизодом, помещенным между ними. Одно из предположений об этой связи в данном случае — то, что «евангелист создает живой контраст, между, с одной стороны, верой и преданностью безымянной женщины — и, с другой стороны, неверностью и предательством названного по имени ученика, Иуды Искариота»[483]. Однако есть и более очевидная связь, притом лучше объясняющая, почему рассказ о помазании помещен между обеими частями рассказа о заговоре против Иисуса. Надо понимать, что Иуда сообщает об эпизоде с помазанием первосвященникам, для которых это — по всей видимости, неоспоримое свидетельство того, что в самом скором времени Иисус планирует мессианское восстание. Быть может, стоит заподозрить даже, что именно этот инцидент — и выраженное в нем настойчивое желание Иисуса принять мессианскую роль лишь на своих условиях, как призвание к смерти — привел Иуду к отпадению. Таким образом, помазание объясняет, почему первосвященники решили действовать против Иисуса как можно скорее, и одновременно придает новые очертания предложению Иуды.
О том, что помазание связано с действиями первосвященников и Иуды, не сказано напрямую, однако и серьезных возражений против этого не имеется. Аналогично, выступление в храме не связано напрямую с историей бесплодной смоковницы — однако большинство комментаторов полагают, что благодаря конструкции «сэндвича» последняя служит комментарием к выступлению и действиям Иисуса в храме. Однако стоит отметить и то, с какой продуманной сдержанностью высказывается Марк о причинах, побудивших первосвященников как действовать против Иисуса немедля, так и представить его действия Пилату в виде политической угрозы для Рима. В повествовании Марка на мотивацию священников влияют три эпизода: въезд Иисуса в Иерусалим, его выступление в храме и помазание. Однако во всех трех случаях мессианское значение действий Иисуса звучит приглушенно, лишь подразумевается. Автор, по–видимому, опасается открыто освещать те аспекты происшедшего, которые могут быть восприняты как подтверждение справедливости обвинений, приведших Иисуса к смерти, — а именно, того, что он объявил себя мессианским «царем иудеев» и готовил восстание.
Мессианское значение всех трех событий первым читателям или слушателям Евангелия от Марка должно было быть очевидно; однако то, что он не говорит об этом прямо, а предоставляет им самим делать выводы, как нельзя лучше сочетается со стратегией «защитной анонимности» по отношению к некоторым лицам в том же рассказе. Во времена древнейшей христианской общины в Иерусалиме эти люди находились в опасности, поскольку их могли счесть соучастниками «бунтовщика» Иисуса. Более того — вся христианская община рисковала попасть под удар из–за своей связи с человеком, казненным за подготовку мятежа. Легко понять, почему до–Марков рассказ о Страстях защищает не только конкретных людей, не называя их имен, но и всю общину, затушевывая мессианское значение событий, составивших для первосвященников «состав преступления», давший им повод обращаться с Иисусом как с опасным преступником. Так же, как члены Иерусалимской церкви, впервые услышав эту историю, понимали, кого подразумевают под безымянными персонажами — так же они с первого слова улавливали намеки о мессианстве.
Поэтому представляется вполне возможным, что атмосфера опасности и конспирации, пронизывающая главы 11 и 14 Маркова повествования, характеризует как сами исторические события для Иисуса и его учеников, так и контекст, в котором они впервые рассказывались — для первых последователей Иисуса в ранней Иерусалимской церкви. Последние находились в той же опасности, что и Иисус — в дни перед арестом. Осмотрительность героев рассказа перекликалась с осторожностью в построении его композиции. Все это логично для раннего периода Иерусалимской церкви; в то время, когда Марк записал этот рассказ, такой стиль повествования, по–видимому, стал традицией.
Безымянные персонажи у Марка, названные по именам у Иоанна
Теперь мы можем разобраться в том, почему некоторые персонажи, оставленные безымянными у Марка, у Иоанна получают имена — например:
Женщина, помазавшая Иисуса Мария, сестра Марфы (Ин 12:3) Человек, извлекший меч Симон Петр (Ин 18:10) Слуга первосвященника Малх (Ин 18:10)
Эти случаи не следует рассматривать как выражение некоей поздней тенденции расцвечивать повествование именами. Как мы уже видели в главе 3, почти никаких свидетельств существования подобной тенденции до IV века не имеется. Более того, такое объяснение пренебрегает спецификой этих случаев и повествования о Страстях в целом. Как мы уже заметили, чтобы оставить неизвестными имена этих персонажей, Марк мог иметь очень веские причины. Мы видели, что женщина, помазавшая Иисуса, и мужчина, выхвативший меч, у Марка не только остаются безымянными — тщательно затемнены любые указания на их личности, отношения с Иисусом и его учениками. С другой стороны, имена у Иоанна служат определенным целям. Рассмотрим вначале сцену в Гефсиманском саду. Идентификация человека, извлекшего меч, с Петром, несомненно, служит цели изображения этого персонажа[484]. Это действие как нельзя лучше подходит характеру Петра — порывистого, преданного Иисусу, готового отдать за него жизнь, но часто не понимающего его призвания и намерений — характеру, подробно обрисованному Иоанном в 1:36–38. Возможно, отождествление гефсиманского мятежника с Петром — вдохновенная догадка апостола. Однако не столь понятно появление имени Малха.
Стоит отметить, что во всех четырех Евангелиях упоминанию этого персонажа («раб первосвященника») предшествует определенный артикль (Мф 26:51, Мк 14:47, Лк 22:50, Ин 18:10). Рабов и слуг у первосвященника было, несомненно, много; и, согласно Ин 18:26, в аресте Иисуса участвовали несколько из них. Так что комментаторам приходится искать этому определенному артиклю какое–то объяснение. Возможно, смысл его в том, что этот раб первосвященника был командиром отряда, пришедшего арестовать Иисуса. Он был в этом отряде самым главным человеком; однако имя его могло запомниться в ранней Иерусалимской церкви не только поэтому, но и потому, что нанесенное ему ранение так и осталось нераскрытым преступлением, а Петр — ненайденным преступником. Малх был влиятельным лицом в окружении первосвященника — и у него имелся на апостолов личный «зуб».
Только в Евангелии от Иоанна он упоминается дважды — второй раз в эпизоде третьего отречения Петра (Ин 18:26). Петр у Иоанна боится, что его опознают не только как ученика Иисуса, но и как человека, напавшего на слугу первосвященника. Так у Иоанна возникает связь между отождествлением Петра с человеком, извлекшим меч, и его постыдным отречением. Связь эта исторически вполне возможна — хотя, конечно, может быть и изобретением опытного писателя, каким, несомненно, был Иоанн. Однако, учитывая наши предшествующие рассуждения, нельзя сделать вывод, что исторически такая связь маловероятна, поскольку упоминается только в Евангелии от Иоанна. Ее невозможно было провести в до–Марковом рассказе о Страстях (на который опирался в этом вопросе не только Марк, но и остальные синоптики), поскольку тогда пришлось бы прямо сказать, что человек, отрубивший ухо слуге первосвященника, — Петр. Страх, вызвавший отречение Петра, невозможно было объяснить, не раскрыв его инкогнито. И наоборот, указав на Петра как на человека, оказавшего вооруженное сопротивление аресту, Иоанн полнее объяснил причины его столь жалкого падения.
Разумеется, Иоанн писал в то время (после смерти Петра), когда в защитной анонимности Петр уже не нуждался. В отличие от Матфея и Луки, у Иоанна имелся независимый доступ к ранней иерусалимской традиции, в которой было прекрасно известно, что за человек поднял меч на слугу первосвященника, хотя имя его и не называлось вслух. Что касается имени Малха (18:10, но не в 18:26) — возможно, оно используется, чтобы подчеркнуть опасность, которой подвергся в результате своих действий Петр. По–видимому, имя человека, на которого он напал, было общеизвестно.
Учитывая указанные нами причины анонимности женщины, помазавшей Иисуса у Марка, а также независимый доступ Иоанна к преданиям Иерусалимской церкви, нетрудно понять, каким образом безымянная женщина у Иоанна становится Марией, сестрой Марфы и Лазаря. Однако если мы признаем, что Иоанн идентифицировал ее верно, из этого вытекает еще одно интересное следствие. В рассказе Иоанна о Страстях есть персонаж, которому «защитная анонимность» в до–Марковом повествовании требовалась не менее или даже более, чем женщине, помазавшей Иисуса: ее брат Лазарь. В Евангелии от Иоанна прямо говорится, что «первосвященники положили убить и Лазаря», как Иисуса (12:10). Защитить Лазаря, рассказав его историю, но не называя его имени, в ранний период Иерусалимской церкви было невозможно. Его история была слишком известна в этих краях и прямо указывала на него. Для Лазаря «защитная анонимность» приняла форму полного умолчания о его истории в публичной проповеди.
