— Куда прешь, сучий нос?!
— Мое почтенье, Дмитрий Гаврилович! Как съездили? — Давай третий!
— Касатик, да я уж третий день…
— Папа, папа, здравствуй! Это я! — это Владимир, в тулупе и с тулупом в руках, степенный как осьнадцать лет.
— Куда прешь, сучий нос?!
Станционная изба курится махоркой, из темных углов, с пола торчат огоньки цыгарок, ждущие очередей недели, — визжат двери блоками, и в избе нет никакой метели. — Валенки надо надеть и тулуп, подпоясаться кушаком.
Дверь скрипит блоком, съедает свет, поезд уже ушел, и на станции мрак и метель.
— Слабо ты чресседельник подвязываешь, Володя.
— Папа, ты мне привез Мензбира «Птицы России»?
Скрипят сани, едут по столбам, мечет, мчит метель. Володька стоит в передке кучером. Мрак. И станцийка уже исчезла в черном мраке.
— Папа. А у нас новости, — волков, волков кругом набежало! У нас три ночи выли возле дома. В Дарищах корову задрали. А то все больше собак.
— Ну, как дома, Володя? Возил просо на рушилку? Корова причинает?
Ведь Тропаровы — единственные оставшиеся помещики, ибо к девятьсот семнадцатому году у них ничего не осталось! И весной Тропаровы ели: грачей, ворон, птичьи яйца и крапиву, а отец и сын еще также — свежих лягушек. Сын Володька, пахарь, читает только Брэма и занимается энтомологией. В усадьбе все по-прежнему Бунинский Суходол, — жив, здравствует и хранит свои предания. — И лошадь бежит по-суходольски.
— А еще каких книг ты привез по естествознанию? Нырнули в ухабу, — столбы отвернулись, — поле, метель, и едут уже опушкой. Шумит лес и гогочет: «Мчит дикий поезд метели и ветра».
— «Даже если бы мы умерли!» —
— «Даже умерли! Даже умерли! Даже умерли!» — хватает ветер и кидает в сугробы, буйный и дерзкий, и взметает пыль, и мчит дальше, призывая, призывая, призывая…
И от сосен, из белой пелены метели, идет человек.
— Подсадите, пожалуйста. Я сбилась с дороги. Володька тянет вожжи.
— Пррр!.. А тебе куда надо?
— Мне?.. Куда мне? — Я сбилась с дороги.
— Да куда ты идешь-то?
— Я?.. Мне надо в город. Я сбилась с дороги…
— Эвона!.. Ну, а мы на Дарищи! Нно!
— Все равно, все равно, я поеду в Дарищи! Подсадите! Ведь я сбилась с дороги!..
И они втроем, молча, в метели, едут по лесу. Не видно того мертвого листка, что сейчас взвился над соснами.
Лошадь шагом ползет в овраг и из оврага. По откосам на вырубках стоят осинки, можжуха, березки, и гудит на просторе ветер. И из метели, рассекая метель, горят три глаза освещенных окон. Молчат.
— Ну, тетка, слезай! Приехали. Так вот, ступай рубежом и будут Дарищи, — это Володька.
— Это ведь вы, писатель Тропаров?
— Да, я.
— А я, а я — Ксения Ордынина. Мне собственно не нужно в Дарищи.
— Товарищ Ордынина? — Здравствуйте! Это мой сын.
Володька въезжает с санями в развороченное парадное через прихожую з зал. За семью комнатами, в другом конце дома — жилые комнаты. Горит железка. Коробом свисла с потолка штукатурка. На огромной кровати гидра спящих голов: это дети. На столе под лампой: капуста, огурцы и яблоки, — ведь яблоками и муссом из тыквы всю осень питаются Тропаровы. — Здравствуй, Суходол, — ибо за стеной, в другой комнате, другая комната по всем стенам — от потолка — в книгах с кожаными корками!
— Здравствуй, Ариша! Как дети?!
— А папа мне привез «Птицы России» Мензбира!
— «Даже если б мы умерли!» «Даже умерли! Даже умерли! Даже умерли!» — хватает ветер и кидает в сугробы, и взметает пыль, и мчит дальше… — Черного мертвого листочка не видно над соснами, — мертвый, и так высоко! К чему Дарищи?
— Слышишь, Володя, а ведь это воют волки!
Если же поезду, который скинул Тропарова на полустанке перед городом, пройти вниз под город еще сто верст, то въедет он в земли белых, где…
А черту с чертом и Богом, мастеру лощинных дел, если взглянуть теперь с холма, то холмы уже не задний план ренессансных панно, — а белая пустыня, и из белых пен снегов, под белым небом ступают рати в тридцать три богатыря — лесов, осироченных волками, снегами, морозами, ночами. Но по-прежнему в ночи и в волчьем мраке, изрешеченный домной, лоскутьями турбинных электричеств, газовыми фонарями, воет воем заводского гудка, метелью плачет, гогочет гоготом лесов, гнусавит волчьим воем — лощинных дел вершитель, черт с чертом йогом, черт черной индустрии.
А в городе — уездный съезд советов.
— На развалинах, по горьким проселкам, в рассветах, из лесов и полей, от лучин, от овчин, от печей, от повинности, от волисполкомов и от кол- и совхозов съезжались делегаты в зипунах, в лаптях, в тулупах, в валенках, — товарищ, подсади! — чтобы поставить в городе лошадей на постоялом дворе «Советской Республики № 3»;
— в черных рассветах, от цехов и завкомов, от жен, шахт и станков, шли рабочие, в прозодежде и башмаках на деревянных подошвах; — чтобы всем встать, еще с улицы, в Доме Советов, в очереди: за хлебом, колбасой и махоркой, и на проверку мандатной комиссии.
— Товарищи! Вы единственные хозяева съезда и уезда, и революции!
Весь подъезд и фойе в Доме Советов в огромных рабочих из «Роста» товарища Полунина. В Исполкоме, — в Финотделе, — в Эо, — в земотделе, в комнатах 7, 13, 15,3 — жарче, чем когда через штаб товарища Черепа проходят тысячи «рода оружия и основания статьи» до писцовой судороги от пота портянок и тысяч. И в полуподвале: Женотдел, где аберрируют и не аберрируют, где в штанах и в юбках, анкетируют, культурно-просветительствуют, командируются, просыпаясь. На двери в зал заседания висит изречение из Послания апостола Павла:
— «Кто не работает — тот не ест».
— Товарищи! Кто получил колбасу?.. Съезд сейчас открывается!
Кто получил колбасу?..
— Погоди, поспешь. Чай не пожарна команда.
— Одно дело, надо подкрепиться! Бывалыча как в старину-то, завертки на оглоблях у саней руками отогревали, а теперича што…
— Эх, касатка, мало ты даешь, сё-таки!
— «Это бууудет последний и решительный бой!»
В оркестре — самое главное — барабан. Шшшш, — шелестят лапти. Мандатная комиссия. Этак, почавкивая, открывают съезд советов: доедают колбасу. «Кто не работает — тот не ест». И махорка, этак колечками, идет под люстру. Где некогда в Государственном Банке стоял Александр II, сейчас стоит Ленин —
— в Москве, на Кремлевской площади, в кепке.
В зале собрания не разбелесилась еще вчерашняя махорка, — хотя и не видно его, все же лежит где-то, скребется и дышит старый огромный, в чесотке, ирландский дог. — Ну, конечно: доклад о международном положении. — Товарищу Ордыниной перекинуться через кафедру, руку закинуть, и —
— Интернационал! Антанта! Всемирный капитализм! Всемирная революция! Кулак малых государств. Малая Антанта! Третий Интернационал и Коминтерн! Всемирный социализм! Белые, зеленые, красные: белые банды, красная армия и зеленая сволочь! — В экспрессе дней волокита Памира без дней сошествия — не со креста, а с Памира, не Христа, а нас.
— А ничего бабочка. Красивенькая!
— У-у, люта!
— А маловато колбасы дали, сё-таки…
— Слышь, Мерзеев, а у нас в Чанках волки мерина задрали у Павлюкова.
— Ну?!.
— «Это будет последний и решительный бой!»… И товарищ Ордынина сходит — не с Памира, — а с кафедры.
— Товарищи! Потому как я беднейший крестьянин стою на трех уездах, в трех уездах моего петуха слыхать, потому я хочу высказаться на резолюцию. У нас, товарищи, не социлизм, а скотолизация! Вон в том углу сидит господин товаришш Буфеев, а он из нашего совхоза, заморил трех народных коров и буржак. А лизарюцию мы примаем! Правильно! Буржуаков нам не надоть. А што касается комун, то тоже не надоть!
Ооо! Ааа! Ууу!..
Звонок из президиума:
— Хорошо, товарищ! Будет принято к сведению!
За резолюцию по докладу товарища Ордыниной выступает вне очереди, — перс, член ЦК ИрКП, не по-восточному радостный и по-восточному наивный, — он говорит по-английски:
— From all the revolutionary peoples of Iran Ygrest the greates and the most liberal Russian Republic in the world and I hope, the day will come! — мужики слушают косо, иные развязали свои узелки, чтобы поесть пока непонятно.
Затем был доклад Исполкома:
— Товарищи! Вы единственные хозяева революции, съезда и уезда!
Затем был обед: «кто не работает, тот не ест».
Затем был доклад земотдела. И заканчивая доклад, (из лесов, от полей, от деревень и сел приехали делегаты!) докладчик сказал:
— А в заключение я должен сказать, товарищи, про волков и о мерах, принятых в борьбе с этим бичом рабоче-крестьянской разрухи! Пока в отделе охоты земотдела зарегистрировано семь стай в количестве сорока пяти волков! Мобилизуются все охотники уезда и вас, товарищи, мы просим всемерно помогать на местах!
