— Ооо! Ааа! Ууу!
На развальнях, из рассветов, от лучин, печей, овчин, от полей, лесов, суходолов, — от волков, — приехали члены съезда в зипунах, лаптях, тулупах, валенках. — Дог заворочался в зале.
— Ооо! Ааа! Ууу!..
— Конешно, товарищи! Мы победим и эту разруху!.. —
— Арише Рытовой —
— Ах, как громко смеется она, девка в двадцать семь, — не потому ли, что даже весело ей вывозить на себе: и папашу как бочка, и мамашу как щенка, и каменный дом с мостовой на дворе, — ей, пополневшей даже, много раз стриженой всюду, в бане подпрятавшей сало свиное?!
Папаша же Рытов, —
— папаша же Рытов вдруг скрылся, как кот Карла Карловича, в каких-то бурьянах: стало быть, барометр упал к непогоде.
С холмов видны лишь в пирамидах каменноугольной пыли — кресты окаменевших переулков в каменных домах поселка городского…
Но барометр упал не потому, что идет съезд советов (съезд советов у меня только, чтоб сказать о волках), — а потому, что внизу поперли банды белых.
В каменном доме Ксении Ордыниной, из которого выгнаны всяческие Ариши Рытовы и мимо которого ходят двумя ногами на четвереньках, — избывать Ксении Ордыниной ноябрьскую ночь. И дом, и город, и ночь, и тишина — избывали папашу Рытова. Ксения одна избывала часы до товарища Черепа, от губ которого нет возможности оторваться, и каждый шорох судорогой пробегал по спине и наяву шли сны — о снах. —
— Вот эти сны. Как их передать?.. —
— Каждый шорох судорогой пробегал по спине, немотствовал в ноябрьской ночи, в морозе Чека.
Но этой ночью не было никакого собачьего наваждения, телефон же прозвучал резко:
— Товарищ Ордынина. Вас просят в Чека.
— Что?
— Идут допросы. Перебежчики.
Это — за сутки до съезда.
Ночь. Шипят сосны.
Еще с синих сумерек поднялась слезливая луна, шла над снегами колкая поземка. Идут над землею мглистые облака, луна за ними мутна и поспешна. Перед ночью на суходоле, там, где всегда собирается стая, выли волки, звали вожака.
Вожак же лежит в буреломе — весь день и всю ночь.
Шипят сосны, и кругом молодые елочки, уже переставшие хмуриться. Много лет назад прошла здесь необычайная гроза, свалившая борозду сосен. И здесь волчиха приносила детенышей, которых надо было кормить. Волк жил, чтобы рыскать, есть и родить, как живет каждый волк. — Не было едова, были вьюги, волки садились в круг, лязгали зубами и выли ночами, тоскливо и долго, вытягивая нерв за нервом.
Шипят сосны, и волки — воют, воют, воют, призывая вожака.
Вожак же лежит в буреломе.
Три ночи тому назад, за оврагом, у тропы к водопою, у молодых елочек, заваленных снегом, волки в черной ночной мути, шаря по полям, нашли дохлую овцу. Долго сидели вокруг нее волки, воя тоскливо, труся придвинуться ближе и пощелкивая голодно зубами, слезясь жесткими глазками. А потом, когда бросилась стая с визгом и воем на дохлую овцу, с поджатыми хвостами и — точно под палкой собака — с изогнутыми костлявыми спинами, — в серой ночной мути, — не заметила стая, как попала в капкан — самка вожака, чтобы метаться на лязгающей цепи и выть до рассвета, — и утром пришел Володька, вскинул самку на лыжи и увез в залу к скотине.
Шипят сосны. Ветер дует колкой поземкой. Вожак понуро поднимается с вылежанного места, тоскливо тянется, сначала передними ногами, затем задними, и лижет запекшимся своим языком снег. Вожак идет на лысый верх суходола из деревьев, слушает, нюхает. Ветер здесь много крепче, скрипят деревья, из черного поля несет пустотой и холодом. Вожак воет протяжно. Ему никто не отвечает. Тогда он стелет полями, к водопою, к тому месту, где погибла жена. Страшно было бы повстречать его в ту пору в пустых полях, — и ветер дует как злой старичишко, в колкой поземке. —
— И далеко в пустых полях вспыхивает красный глаз поезда.
В международном вагоне, в спокойствии Пульмана, где не жаль желчи желтух и карт Великой Европейской Российской Равнины издания 15 декабря 1825 года, в ночь — в ночи, перед последней остановкой у города, у окна в коридоре, стояли двое, сложив уже свои чемоданы, и говорили в тишине Пульмана поанглийски, — перс, член ЦК ИрКП, и инженер из Голутвина.
— Когда из-за рубежей смотришь на Россию, — это грандиозная картина, я не нахожу слов! Нищая, раздетая, голодная — прекрасная женщина Россия стала против всего мира и за весь мир, и всему земному шару, кинутому вселенной в котлы революций, несет ослепительную правду, против которой нет честного, имеющего силу поднять руку и слово. Я был в Англии, в Индии, в Персии, — весь мир дрожит, сотрясаемый теми волнами, что широким простором идут в России. Вы чувствуете, какую ослепительную, какую грандиозную, — я не нахожу слов! — какую невероятную правду несет великая Россия, прекрасная мать народов?! Величайшая стихия, которая мучится прекрасными родами! Где-то в джунглях, в одиночестве, я чувствовал, как на северо-западе грандиозная гроза вулканов озонирует мир! — и даже джунгли дышат этим озоном. Моря и вулканы — переместились!
В тишине Пульмана, в вагоне как буржуа, в полумраке коридора, пахнущего сулемой, перс, разветривший уже восточные свои запахи, вскинул руками и вскрикнул непонятное, странное, на родном своем языке.
— Да, через сто, полтораста лет люди будут тосковать о теперешней России, как о днях прекраснейшего проявления человеческого духа, — сказал раздумчиво инженер. — А у меня вот башмак прорвался, и хочется за границей посидеть в ресторане, выпить виски.
— Да-да! Невероятная, ослепительная поэма! —
— Как в поезде, в теплушке, за суматохой рук, ног, слов, мешочников, вшей, остановок, уклонов, подъемов, — не заметен путь в две тысячи верст, отсвистевший, отмелькавший ночами, восходами, станциями, — и видны лишь эти подъемы, восходы, уклоны, вши и мешки в матершине, —
— так — не примется путь в десяток тысяч дней, времени, отсвистевшего от Николаевских трефленок будок —
— до вулканов Памира.
Поезду же, если не свернуть круто влево и сползти вниз под город еще на сто верст, то упрется он в землю белых, где…
Иван Альфонсович Морж, никаких кругов не делавший по революции, пришел к Дмитрию Гавриловичу Тропарову; сел на диван в комнате там, где все стены в полках книг, курил, сыпя пепел себе на жилет и живот (и папироска торчала в усах, как клык), распространял странные запахи пота, валерьянки и водки,
— и разговаривал: о девочках, — очень невнятно, осложняя свой диалект — «ну-с», «вот-с» — «вот-с», «ну-с» — и вообще сопением. Из голенища доставал Иван Альфонсович Морж бутыль с самогоном, а уходя, из другого голенища оставил — пачку белогвардейских газет: «Время» Бориса Суворина и «Россию» Шульгина и Иозеффи, каждая газетина по тысяче рублей, по старой орфографии.
Дмитрий Гаврилович крикнул по комнатам:
— Володька!? Задал скотине?! — свари картошку!
И в шубе, в валенках, в ночном колпаке, лег на диван, — читать газеты.
КАЗНЬ ПАЛАЧА МАЙОРОВА
Вчера, за Херсонскими воротами, был приведен в исполнение смертный приговор над мещанином Майоровым — палачом Н-ой Чрезвычайки. Военно-полевой суд приговорил мещанина Майорова к смертной казни через повешение. Казнь совершена была публично, при большом стечении воинских чинов и населения.
Г. ГУБЕРНАТОР принимает ежедневно кроме праздников, В СОБСТВЕННОМ ДОМЕ, от 11-ти до 1 часу Дня.
Начальник ШТАБА 1-го Армейского Корпуса генерал-майор Доставлев принимает частных лиц и гг. офицеров от 6-ти до 8-ми часов вечера в ДВОРЯНСКОМ СОБРАНИИ. Там же принимает генерал-лейтенант Кутепов — гг. офицеров, врачей, чиновников и нижних чинов, чему идут часы.
ПРИКАЗ. «Я бью на фронте красную сволочь! Белая сволочь, развяжите свои чемоданы!» — Генерал от инфантерии СВИЩЕВ.
Победа ген. УЛАГАЯ.
Беседа с ген. МАМОНТОВЫМ.
Сообщение генерала Доставлева.
Ген. ДЕЕВ о снабжении ДОБР-АРМИИ.
Ген. — лейт. РАГОДИН.
«Венерические болезни и война» — статья проф. Пехова.
Проституция на фронте.
ЖИДЫ в Ростове-на-Дону.
ЛАТЫШИ в Первопрестольной.
Ген. ТРУТНЕВЫМ разбит полк МОРДВЫ.
Парижская COMEDIEFRAN-CAISE в скором времени даст спектакль, посвященный Ля-Фонтену. После этого пойдет пьеса «LA СОUРЕ ENCHAN ТЕЕ». Парижская кинодрама готовит картину, в которой главным действующим лицом является покойная императрица Евгения.
— Мы поможем вам, КАЗАКИ, всем, чем можем. Мы знаем, что свободные КАЗАКИ борются с ярмом АНТИХРИСТА, сидящего в Кремле Москвы и пытающегося поработить СВЯТУЮ РУСЬ террором КИТАЙСКИХ ПАЛАЧЕЙ. —
Начальник Великобританской Миссии ГЕН.-МАЙОР НОКС.
СОВЕТСКИЙ АГНЕЦ
Я решил во что бы то ни стало сделать г. Фрида знаменитостью. Это мой каприз — сделать еврейчика знаменитым!
