В марте 1920 года по указанию ЦК партии и правительства был образован штаб помощника главнокомандующего (помглавкома) по Сибири с центром в Омске. Этим помглавкомом, а, значит, и командующим Восточным фронтом стал Шорин. Насколько этот фронт был велик, видно из того, что на наше довольствие поставили 600 тысяч человек. Костяком управления Восточным фронтом Шорин сделал своих сослуживцев по штабу Кавказского фронта во главе с Афанасьевым. Взял и нас, снабженцев. Сам Шорин отправился в Омск на особом поезде, а мне поручил доставить туда штабное имущество и личные вещи сотрудников. Выделили мне отряд охраны, три классных вагона, несколько грузовых и теплушку с походной кухней. Ехали мы, правду сказать, тесновато – у меня одного, как начальника эшелона, было персональное купе, остальные спали вповалку на нарах. Тем не менее, почти на каждой остановке приходилось отбиваться от желающих забраться в вагон или на крышу. Питались сносно – выручала походная кухня. Как известно, 1920 год выдался необычайно засушливым. На Урале горели леса. Через уральский хребет ехали в сплошном коридоре пожарищ. Особенно жутко это выглядело по ночам. Горели мосты, и мы сутками стояли, ожидая, пока подлатают очередной мост или нас направят в объезд. До Омска добрались только к концу мая.
Свободного жилья там, как водится, не оказалось, и мы долго жили в своем поезде – в тупике на берегу Иртыша. Нас поразила омская пыль, которую наносило из киргизских степей, – следствие все той же засухи. Днем на машине ездили по городу с включенными фарами, в белом на улице появиться было нельзя – одежда тут же становилась серого цвета. Я из палатки сшил себе пыльник. Освежали только вечерние купания в Иртыше. Еду мы готовили около вагонов на костре, продукты выменивали на рынке на одежду и обувь, когда позволяло время, я ловил рыбу. То немногое, что нам выдавали в виде пайка, часто бывало совсем несъедобным. Однажды, получив пайковое масло и приняв его за льняное или подсолнечное, два моих сотрудника на костре нажарили себе оладьев. Наелись «от пуза» и тут же ослепли – масло оказалось рыжиковым. Сидят, хлопают глазами и спрашивают друг дружку: «Ты меня видишь?». Мы с женой услышали этот странный диалог, перепугались и позвали фельдшера. Тот сказал, что слепота – естественная реакция на рыжиковое масло и скоро пройдет. Это нас успокоило. И действительно, скоро зрение к обоим вернулось. Мы потом долго смеялись над ними – нет-нет, да ввернем про «покушали маслица».
После разгрома колчаковской армии много пленного офицерья Троцкий[121] натолкал в штаб сибирского помглавкома. В Омске меня поставили во главе хозяйственного отделения одного из отделов штаба армии. Моим прямым начальником был бывший генерал-лейтенант Иванов. Так вот, этого Иванова вскоре отозвали в Киев, где он, как контрреволюционер, был расстрелян ЧК. О настроениях подобной публики говорит и такой факт: на одном из популярных тогда религиозных диспутов, который проходил в штабе помглавкома в присутствии почти всех его сотрудников, аплодисменты сорвал не наш антирелигиозный оратор, а омский архиерей. Мы, коммунисты, не думали сдаваться, но ситуацию спас неожиданно появившийся член Сибревкома Емельян Ярославский[122] – замечательный специалист по антирелигиозной пропаганде. Только он вышел на трибуну, офицерье и попов во главе с архиереем как ветром сдуло. Ну и говорил же он! Его речь была покрыта громом аплодисментов, и от слов архиерея ничего не осталось. В дальнейшем Ярославского мы частенько приглашали на такие диспуты, и он всегда охотно откликался.
Ярославский прославился и как обвинитель на процессе палача рабочих и крестьян барона Унгерна[123], который проходил в Новосибирске, тогда – Ново-Николаевске. Как он гонял этого барона, в какое дурацкое положение его ставил! Каким идиотом и трусом выглядел этот палач, вешатель бедняков, истязатель женщин, детей и стариков! Трибунал, председателем которого был наш уфимский боевик Опарин, приговорил Унгерна к расстрелу.
В 1920 году в омских железно дорожных мастерских судили бывших министров колчаковского правительства. Мы увидели жалкие фигурки, съежившиеся под тяжестью речей общественного обвинителя Гойбарха[124]. Каялись во всех своих грехах, просили простить, поскольку-де не ведали, что творили. Насколько помню, никто из них к расстрелу приговорен не был – все получили тюремные сроки. Сравнивая эти процессы с теми, в которых участвовал сам, я не мог не заметить разницы в поведении подсудимых. Как гордо и бесстрашно смотрели мы в глаза нашим судьям, зная, что боремся за правду, за народ, за Родину! И как подавлены, жалки были они.
После отзыва генерала Иванова моим начальником был назначен Попов[125] – тоже колчаковский генерал-лейтенант. В моем отделении, которое ведало вещевым, продовольственным, артиллерийским, инженерным и финансовым снабжением, работали бывший генерал-артиллерист Беклемишев, генерал-финансист Попов (однофамилец упомянутого), снабженец по фамилии Пин и другие крупные специалисты. Конечно, было непросто работать с такими подчиненными. Они были грамотны, а мы – нет, но все-таки справлялись. К тому времени я уже был опытным снабженцем-руководителем и всякие Беклемишевы с толку сбить меня не могли. Но зато работали мы, конечно, много! В аппарате помглавкома проводили и большую политическую работу– регулярно читали лекции на политические темы, доклады о текущем моменте.
При мне Попов-«второй» был тихим и скромным старичком, который все ходил на заиртышские озера ловить карасей. Но в прежние времена он служил в штабе Казанского военного округа и хорошо знал Сандецкого[126] – обвинителя на процессах уфимских боевиков. Попов мне рассказывал, что этот Сандецкий очень боялся мести со стороны наших боевиков, что стало для меня новостью.
Летом того же 1920 года омские чекисты раскрыли большой офицерский заговор. О нем я узнал непосредственно от Петра Гузакова, уполномоченного ВЧК по Сибири, а также от наших бывших уфимских боевиков, которые работали в его управлении. Я часто у них бывал. По этому делу ЧК арестовала около 30 колчаковских офицеров, захватила список участников намеченного восстания и план их действий. Согласно этому плану, Шорин и все его подчиненные вплоть до начальников отделений штаба подлежали расстрелу без суда и следствия. Та же участь ждала и всех коммунистов без исключения. Таким образом, меня расстреляли бы и как коммуниста, и как начальника отделения. Начштаба Афанасьева заговорщики планировали взять в заложники, а всех колчаковских генералов, работавших у него, – расстрелять как изменников. Узнав об этом, мой начальник Попов сетовал, что попал между молотом и наковальней – ЧК, которая угрожает арестом, и бывшими сослуживцами, которые готовились его расстрелять. Я, как председатель партийной ячейки, ему ответил: «Что посеешь, то и пожнешь. Надо держаться одного берега. Вас мы пощадили, дали Вам работу, вот и работайте честно, и никакая Чека Вас не тронет. За добросовестный труд советская власть не наказывает, а награждает».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
