А я-то прекрасно знал, что тут рядом, в леске, стоит секретная автобаза союзников, куда свозили грузовики и легкие танки, если у них случалось что-нибудь с мотором. Ночь была теплая, августовская, мы прошли где-то с полмили, и тут Уиллис нашел время — решил сказать, что он родился на ранчо Пасадена. «Прямой наследник». Он гордо это произнес, да только я не узнал ничего нового. Вот чего я в Пасадене никогда не понимал — да я думаю, что и в других местах то же самое, — это почему некоторые думают, что о них не ходит никаких сплетен. Мало кто не смаковал грешки хозяев жизни, а сами-то эти хозяева думали, люди только и делают, что поют им хвалу. Уиллис Пур был как раз из таких.
Мы прошли еще немного и оказались на поляне. Там стояли четыре, а может, пять грузовиков с откинутыми капотами, гараж на два места и казарма — маленькая, не больше сторожки. База вроде бы работала, но людей не было видно, и я засветил керосиновую лампу и объяснил Уиллису, зачем мы сюда притопали. Я сказал: «Движки будем чинить» — и заглянул в казарму: там стояли рядом две койки, а к стене было прибито гвоздем жестяное распятие. «Это наш дом, солдат», — добавил я еще.
Почти все лето семнадцатый полк простоял во Франции. Мы не сразу попали в тот лесок — сначала мы были на фронте, в меловых холмах Артуа, и сидели в окопах с настилом из досок, а лежанки долбили прямо в меловых стенах. Там Уиллис в некотором роде прославился — менял апельсины на свою очередь идти в рейд по окопам. И поэтому сейчас он просто сиял от радости, хоть автобаза эта и стояла в самой глухомани. Он нашел бочку с водой, умылся, напился, раскатал на кровати матрас и прямо рухнул на нее. Первый раз за много месяцев он лежал на более или менее чистой подушке. «Спокойной ночи, солдат», — проговорил он и глубоко вздохнул, как собака, когда устраивается на ночь. Я еще не зашел в казарму, а остался на воздухе — курил.
Уиллис проспал минут десять, даже меньше, когда в лесу послышался медленный, тихий звук — страшный лязг железа и стали. Он становился все громче, земля затряслась, деревья задрожали, Уиллис выпрыгнул из койки, подошел ко мне и совсем по-детски спросил: «Это что?» Я тоже ничего не понял, мы схватили винтовки, спрятались за грузовиком без передней решетки и стали ждать. Уиллис разделся до самых подштанников: одеться он не успел и теперь весь трясся, хотя ночь была не холодная. Вам, конечно, говорили, какой он был тощий. А тогда это были настоящие мощи — мальчишка еще, даже волос на груди не было. Правду сказать, я тоже порядком боялся, потому что понимал: если это немцы, от моего напарника толку не будет. А гремело все громче и громче, уже на весь лес. Я не отрывал глаз от дороги и каждую минуту ждал, что на нас выедет германский танк. Я готовился увидеть железный крест на его боку, ствол, наведенный прямо на нас. Уиллису я крикнул, что мы одолеем любую машину, но он не расслышал, то и дело переспрашивал: «Что? Что ты сказал?» — и тут прямо из леса выкатывается малюсенькая «жестянка Лиззи» — самый первый фордик, — только перекрашенная под зеленый камуфляж. В ней сидят два солдата-американца, лет по двадцать, замечают нас, привстают, и один кричит: «Эй, ребята, не почините нашу старушку?»
Так прошел весь август. По ночам к нам доставляли грузовики — приезжали сами или их тащили на лошади, — и до утра мы возились под капотами. Я не ожидал, но оказалось, что Уиллис умело управляется с гаечным ключом и понимает в карбюраторах. За неделю мы стали одной из лучших автобаз на том участке фронта, и по ночам к нам выстраивалась целая очередь. Часам к шести утра все разъезжались, и целыми днями мы то спали, то читали, то плескались в мелкой речушке, которая текла через лес. Лето стояло жаркое, почти без дождей, и иногда Уиллис раздевался догола, ложился позагорать и мало-помалу темнел, как ветчина, когда ее жарят на сковородке.
Мы работали и жили бок о бок, но почти не разговаривали. Только где-то через пару дней Уиллис спросил:
— Брудер, а помнишь, в Пасадене был один сирота? Его еще дразнили Эль Брунито. Знаешь, а ты на него чем-то похож. Про него говорили, что он настоящий бандит. Раз как-то кинул огромным кусищем льда в мальчишку-посыльного. Он, случайно, не твой родственник?
Знаете, иногда людей несправедливо считают глупыми, но здесь явно был не тот случай. Пока я внятно не объяснил, что Эль Брунито — это я и есть, Уиллис Пур своим умишком до этого не дошел. Надо было видеть его в тот момент — лицо дернулось, тут же застыло, точно посмертная маска, и он выговорил: «Я думал, Эль Брунито по-английски не понимал. Я слышал, про тебя всегда говорили, что ты тупой. А говорили-то неправильно. Ты вообще-то неплохой парень». Вот прямо так он и сказал, даже не постеснялся, что не понял сразу и вроде как даже обвинил меня за это. Понятно, после этого мы разговаривали еще меньше, и только через некоторое время между нами установилось что-то вроде приятельства, когда мы вместе залезали под капот, чтобы осмотреть клапаны.
Древний поэт задолго до меня сказал: «Всем известно, что война — зло». Это верно для любого века, для любой, даже самой маленькой, стычки. Да, в войне есть и хорошее — храбрость, честь, — но намного меньше, чем ожидаешь. А у Уиллиса Пура храбрости и чести было вообще — кот наплакал.
Наступил сентябрь, но жара не спадала, и по ночам к нам все шли и шли грузовики, легкие танки, медицинские машины, а иногда даже закатывался тринадцатитонный «шнайдер-крезо», и мы искали утечку в его маслосистеме, на которую жаловался водитель. Солдаты приносили нам разные новости — и хорошие, и плохие, — некоторые приезжали по два, по три раза, и между нами возникала даже дружба — все ведь думали, что мы с Уиллисом закадычные приятели. Уиллис перепугался гораздо больше моего, когда один из этих ребят больше не приехал к нам, а потом мы узнали, что он погиб. Мы с ним еще махнулись новым резиновым ремнем в обмен на виски и табак… Такие новости обычно передавались со всеми подробностями — то кому-то башку оторвало шрапнелью, то кто-то задохнулся от горчичного газа… Уиллис выслушивал все это с охами и вздохами и даже иногда приплакивал, только мне всегда казалось — это он не о мертвом солдате сокрушается, а за себя дрожит.
Ну, значит, лето продолжалось, война шла своим чередом, и американцы пошли в контрнаступление на Сен-Мийель. Мы это поняли по тому, что как-то ночью к нам не приехал ни один грузовик, и мы с Уиллисом до утра проворочались на своих матрасах. Никто не приезжал, мы ничего не знали, и сначала Уиллис даже решил, что это хорошо. На следующую ночь опять никого — просто ни единой машины, хотя небо прямо горело от снарядов и над нами гремела «Большая Берта», как называли ее пехотинцы. Война подступала ближе с каждым часом, и вот перед самым рассветом мы услышали, что к нам кто-то едет. Мы схватились за винтовки, и, как раз когда взошло желтое солнце, из леса показался длинный и узкий иностранный грузовик. Из шестнадцати спиц в каждом колесе не хватало больше половины, а сиденья совсем не было — водитель стоял за рулем. И когда он нажал на тормоз, Уиллис поднялся, махнул рукой и крикнул: «С движком что-то?»
Но я заметил, что тут было «что-то» не только с движком. Молодой парень — из-за нашей защитницы-бочки он казался нам гораздо старше — выключил зажигание и просто рухнул на землю. Мы подбежали к нему, хотели помочь; он лежал на спине, в боку истекала кровью рана, а глаза стали уже стеклянные, точно у мертвого. Бедолага Уиллис совсем растерялся и захлюпал носом. Он потом весь день плакал, ругался и на меня, и на войну, кричал, что его жизнь теперь совсем пропала. Сначала я его жалел, но к концу дня, когда артобстрел еще и не думал заканчиваться, его нытье мне порядком надоело, и я крикнул, чтобы он или перестал, или уходил с базы. Вот тогда я и заметил у него во взгляде этакий детский страх, как будто младенец потерял материнскую грудь. Я плеснул в стакан виски, поднес к его губам и заставил его сделать несколько глотков, только чтобы он замолчал. Слушать Уиллиса Пура у меня больше не было сил.
Не забывайте: в лесу мы были совсем одни и почти три дня слыхом не слыхали, как там идет война. Мы понятия не имели, что происходит — наступают ли французы и отходят ли немцы. Мы не были уверены, кто у нас появится: одетые в серое немецкие солдаты (и тогда нам точно конец) или наш «пончик» приведет грузовик и скажет, что мы возвращаемся к себе в Калифорнию. Мы не знали совсем ничего, слышали только грохот артобстрела и кожей чувствовали, что тяжелые орудия заработали по нам. Несколько снарядов разорвались прямо в лесу, и я быстро представил себе — а Уиллис, конечно, еще быстрее, — как огромный снаряд разрывается прямо на поляне и оставляет воронку размером как раз с нашу автобазу. Уиллис высказался насчет того, что нам нужно все бросить и драпать отсюда поскорее. Тогда это могло показаться вполне разумным. Мы были рядом со швейцарской границей, два-три дня пешком, и все. Он даже сказал, что до гор можно добраться перебежками, скрываясь за деревьями. А там, в Швейцарии, он, мол, знает один санаторий в Монтрё, где можно снять комнаты и сидеть себе на берегу Женевского озера, дожидаясь конца войны. Точно в экстазе, он вспоминал, какие персики на лимонно-желтом масле подают на террасе того санатория. Ясное дело, я ответил, что, если хочет, пусть один топает в свою Швейцарию. Расчет у меня был точный — я прекрасно знал, что ему это покажется страшнее, чем умереть у меня на руках.
