От этой мысли Блэквуду стало не по себе; он в ужасе отдернул руку с холодного мрамора, как будто прикоснулся к трупу. Саркофаг был выше его, длинный, примерно как «империал-виктория», с вырезанными на крышке инициалами.
Блэквуд почесал в затылке. Стало ясно, что миссис Ней рассказала еще не все. Он обошел саркофаг, ожидая увидеть даты или какие-нибудь надписи.
Розы должен я бросить, или лавры, иль руту,Брат, на то, что тебя укрывало от взора?Анемоны, растущие скромно у моря…[4]
— Что привело вас на ранчо Пасадена, мистер Блэквуд?
Голос послышался из-за колонны; Блэквуд обернулся, увидел мистера Брудера и почувствовал, как лицо его заливает краска стыда. Он приподнял шляпу; непослушные пальцы не удержали ее, он нагнулся и подобрал шляпу с ледяного белого мраморного пола.
— Надеюсь, вы не сочтете это за вторжение, мистер Брудер, — сказал он.
— Но вы ведь вторглись.
— Нет, вовсе нет! — В знак возражения Блэквуд даже поднял руки. — Имение мне показывала миссис Ней. Я приехал, чтобы еще раз самому спокойно все осмотреть. Тогда мы не дошли до апельсиновой рощи.
— Миссис Ней говорила мне об этом. Я рад, что вы вернулись.
Ветер раздувал волосы Брудера на фоне белого столба, а сам он стоял в косых лучах солнечного света. В нем было что-то такое фантасмагорическое, что Блэквуд даже протер глаза. Может, он еще не проснулся, может, ему снится сон на Рождество? Но тут тишину нарушил голос Брудера:
— Разрешите, я сам покажу вам рощи?
Он взял Блэквуда под локоть и через лужайку подвел его к апельсиновым деревьям. Блэквуд ступал по сморщенным плодам, усеявшим землю, давил несъедобные апельсины, оставляя за собой дорожку из оранжевых корок.
— Есть вопросы?
— Да, и немало.
Они вернулись во двор рядом с длинным одноэтажным сельским домом, и Брудер прямо рухнул на скамью, закрыв лицо ладонями. Тут только Блэквуд заметил, что плечи его — одна только кожа да кости, ключицы чуть ли не протыкают рубашку, а из воротника торчит тощая шея. Блэквуд, чуткий, точно антенна, сразу понял, что дела здесь плохи. Хорошие времена для ранчо Пасадена давно миновали, но это было еще полбеды; они были в прошлом и для Брудера. Блэквуд понял, что все здесь делалось через силу, и потом, миссис Ней ведь, кажется, намекала, что Брудер далеко не богач?
— Многовато для теплого Рождества, — продолжил Блэквуд, подходя к скамье. — Столько земли, значит, дел всегда хватает, это уж точно.
Вблизи сразу стало ясно, до чего наработался здесь Брудер: небритые волосы торчали из подбородка, точно грубая щетка, щеки ввалились, словно блюдца, на шее вспухли жилы, под красными глазами набрякли желтые мешки, а веки были какого-то пепельно-серого цвета; ему совсем не мешало бы хорошенько помыться и выспаться. Блэквуд сделал еще один шаг вперед, предложил сесть на мягкое переднее сиденье «империал-виктории» и включить обогрев.
— Там еще и радио есть. Не возражаете, если поиграет немного?
В машине обогреватель погнал теплый воздух, пахнувший бензином. Колени Брудера уперлись в приборную панель, и он спросил:
— И что вы собираетесь с ней делать?
— С землей? Ну, разработаю, конечно, — уклончиво ответил Блэквуд, стараясь не проболтаться о том, сколько выгоды может принести этот участок.
Инвестор должен держать рот на замке — Суини Вонючка все время талдычил об этом Блэквуду. Но Блэквуд не смог удержаться и поделился мыслью, только что пришедшей ему в голову:
— Я так думаю, что боковую дорогу от шоссе проложат прямо здесь, по долине, чтобы связать Глендейл с Южной Пасаденой.
— Здесь? По апельсиновой роще?
— Есть такая вероятность. Но вы и сами все увидите, мистер Брудер. Тачки доживают последние дни.
— А дом?
— Выход — это кондоминиумы, мистер Брудер, — ответил Блэквуд и счел нужным добавить: — Сам дом сносить не обязательно. В нем можно устроить меблированные комнаты. Как поставить в особняке стены, я знаю. А можно сделать из него и что-нибудь более полезное для города, например дом престарелых или приют для бедняков. То есть он будет и пользу приносить, и давать отдачу. Понятно, что в наши дни все настолько заняты, что до такого большого дома у людей просто не дойдут руки. В нем нельзя жить в свое удовольствие.
— Значит, не для себя хотите купить?
— Для меня он великоват, — сказал Блэквуд. — В него больше вложишь, чем потом получишь. — Вдруг он гордо улыбнулся и произнес: — А кто его знает… Может, мне и понравится жить в таком дворце.
Брудер ничего не ответил; он так и сидел, тяжело опираясь головой на руки. Из нагрудного кармана его куртки как-то чудно выпирал апельсин, он вынул его, счистил верхний, оранжевый слой кожуры и положил на ладонь плод в сухой белой кожице.
— Нельзя их есть, — заметил он. — Сок и то не выжмешь.
С этими словами он выбросил апельсин в окно. Плод ударился о стену дома, раскололся, в тишине раздался звук вроде шлепка. Блэквуд собрался с духом и задал вопрос, который не выходил у него из головы:
— Как вы стали хозяином ранчо Пасадена, мистер Брудер?
Брудер поерзал на сиденье и развез ботинками грязь по напольному коврику. Он повернулся к Блэквуду, и тому показалось, что на него взглянул енот.
— Мы еще до этого дойдем.
— Дойдем?
— Ну да, совсем скоро. Только давайте начнем с самого начала. Еще о чем-нибудь хотите спросить, мистер Блэквуд? Ну, например, как я оказался в Пасадене?
— Ну и как же?
— Родился.
— Здесь, на ранчо?
Блэквуд перевел глаза на дом и живо представил, как под его соломенной крышей молодая черноволосая служанка рожает мальчика. В душе его поднялась жалость, потому что Брудер заговорил о самом сокровенном, что было в его душе, и Блэквуд сразу почувствовал это.
— Нет, не здесь, — сказал Брудер. — Где — никто не знает.
— Миссис Ней рассказывала о приюте.
Лицо Брудера передернулось.
— Ну да, Общество попечения о детях. Его директриса, миссис Баннинг, сначала не хотела мне ничего рассказывать о матери, хотя я все время ныл и ныл, прямо проходу ей не давал. А когда стал постарше, то сделался чуть настойчивее.
— Похоже, нет желающих вам помогать? Крутитесь тут один, — заметил Блэквуд и добавил: — Признаюсь, в этом мы с вами похожи.
Блэквуд смутно чувствовал связь с Брудером, как будто их что-то соединяло — может быть, неуважение к предкам и их наследию, а может быть, уверенность, что успеха можно достигнуть, только живя уединенно. Казалось бы, малость, но лицо Брудера как будто разгладилось, и стало заметно, что и он ощущает то же самое.
— Что же она рассказала вам о матери?
— А вам зачем? — ответил Брудер вопросом на вопрос.
— Я тоже потерял мать совсем молодым.
— Ничего удивительного, — бросил Брудер.
— Ничего удивительного? — повторил Блэквуд. — Да, пока такое не коснется лично вас.
Блэквуд опять почувствовал, что Брудер начинает его уважать.
— Она была горничная, — заговорил он. — Горничная в гостинице «Мэриленд». Ходила целыми днями в фартучке и наколке. Работала она в Бунгалоленде — так называли отдельные домики. Туда зимой съезжались богатые наследницы из Чикаго, крутили шуры-муры со слугами.
— Не очень-то вы вежливы, мистер Брудер.
— А чего, так и было.
— Мистер Брудер, что вы хотите рассказать мне?
— Правду.
— Ну да, да… — задумчиво произнес Блэквуд. — Так рассказывайте дальше. Значит, вы даже не знали, кто ваша мать?
Брудер покачал головой. Блэквуд узнал, что его нашли в деревянном ящике из-под апельсинов, который кто-то принес к дверям Общества попечения. И вдруг Брудер, как показалось Блэквуду, раскрылся еще больше: он вынул из кармана две маленькие фотографии и передал одну из них Блэквуду. На ней тоненькая девушка, с темными, собольего цвета, волосами, в наколке, стояла у беседки «Мэриленда» и бережно, как свадебный букет, держала в руке метелку из перьев, которой смахивают пыль.
— Как ее звали?
Брудер не ответил и сказал только:
— Эту карточку дала мне миссис Баннинг. Для рекламного буклета снимали.
Блэквуд не совсем понимал, почему Брудер с ним откровенничает, но подумал, что это признак верный — он хочет сговориться. Если представить, что недвижимость — это уравнение, то доверие в этом уравнении важно почти так же, как и цифры, и оно должно быть обоюдным; Брудер сейчас показывал, что доверяет Блэквуду. Тут Блэквуд увидел на Брудере коралловую подвеску; она болталась на его шее легко, точно сухой лист.
— Скажите, а кто на той фотографии? Отец?
Брудер покачал головой и протянул ему снимок.
— Вы? — удивился Блэквуд, вглядываясь в фото.
Брудер был снят совсем молодым, подстриженным под машинку солдатом-пехотинцем. Казалось, ему были нипочем шестьдесят фунтов амуниции; ногой в тяжелом, подбитом гвоздями ботинке он лихо опирался на большой камень, в руке сжимал винтовку. С плеча свисали штык, складная лопата и алюминиевые, полностью снаряженные сумки для патронов — сотни кругляшей поблескивали на солнце, как будто он был не человек, а прилавок в скобяном магазине на Раймонд-стрит. На снимке Брудеру было всего лет восемнадцать-девятнадцать, и Блэквуду это показалось необычным — Брудер был из тех, кого никак невозможно представить молодым. Рядом с ним стоял еще один такой же «пончик», как почему-то называли пехотинцев в Первую мировую войну, но кто это был — Блэквуд сообразить не мог.
