Утром в Рождество Блэквуд понял, что ему не видать вскользь брошенного приглашения Суини Вонючки на фирменное блюдо семейства Суини — хорошо прожаренного гуся в хрустящей корочке. Никто из его знакомых по работе тоже не позвал его к себе попить горячего грога и вместе от души попеть рождественские гимны. Блэквуд проснулся с чувством, что его никто и нигде не ждет, и весь день старался не поддаваться ни печали, ни противному холодку изоляции; но временами он, по своей привычке, спрашивал сам себя, как подобрать ключ к запертым на все запоры дверям Пасадены; никогда он не представлял себе, что такой маленький городишко может оказаться неприступным, как банковский сейф. Блэквуд размышлял, сумеет ли, поселившись в шикарном особняке, а не в нынешнем скромном доме (хотя вполне приличном и хорошо построенном), сумеет ли он заставить всех понять, что он, Блэквуд, — фигура гораздо более значительная, чем кажется поначалу. Уж не раззвонил ли клерк в его банке всем и каждому, что на потрепанной сберегательной книжке Блэквуда одни круглые, жирные нули? В первый раз он подумал, что неплохо бы купить машину — «империал-виктория», признаться, была совсем уже не новая, — но такого разорения Блэквуд не мог себе позволить.
Он ворочался в кровати — в других людях он терпеть этого не мог, — а за окном, на кипарисе, прижавшемся к окну, чирикали какие-то птицы. Утро выдалось солнечное, не особенно теплое, и он подумал, что никуда не идти на Рождество — это вовсе не так уж плохо: можно избежать бесконечных споров, вспыхивавших каждый раз накануне Нового года, о том, что это вовсе и не праздник, когда нет Турнира роз. «А все из-за этой чертовой войны!» На задней стене книжного магазина Вромана кто-то намалевал краской: «Молока и мяса нет — ладно. Но куда же делся новогодний парад?» Нет уж, он не присоединится к общегородскому хору осуждения немцев и японцев, которые своими грубыми лапищами развалили всю общественную жизнь Пасадены. Эндрю Джексона Блэквуда никто и нигде не ждал. Он гнал от себя эти мысли, но против правды возражать было невозможно: в это утро о Блэквуде не думал никто, совсем никто в мире.
Сам он думал о Линде Стемп и о мистере Брудере: откуда у него «Гнездовье кондора» и ранчо Пасадена? У Брудера-то, который сначала был гол как сокол, даже беднее Блэквуда? Ничего для Блэквуда не было привлекательнее, чем человек, добившийся кое-чего в этой жизни, и ему очень хотелось узнать, как это получилось у Брудера. Он жалел, что они не сошлись поближе. Стоя у окна гостиной, Блэквуд смотрел на старое русло, на зеленые, блестящие от росы сикоморы. Он вспоминал родителей, которые давно уже упокоились под снежными бурями Мэна. Тогда у Блэквуда хлюпало в легких от простуды, но он сумел пережить это. Воспоминания его были совсем нечеткие. Он не помнил, что когда-то был вороватым мальчишкой, что крал у собственного отца: таскал яйца из-под кур, снимал сливки с молока, хранившегося в холодных горшках, набивал свою вязаную желтую шапку картошкой, чтобы потом продать ее на рынке. Если бы в очень суматошный день, когда телефон разрывался от звонков, а деньги кочевали из кошелька в кошелек, кто-нибудь спросил Блэквуда, что сталось с рыжеволосой девчонкой из женского колледжа, он честно ответил бы, что не помнит, кто это такая. Те времена Блэквуд изо всех сил старался стереть из памяти, и у него это хорошо получалось.
Итак, в рождественское утро Блэквуд отправился в одинокую поездку на своей верной «империал-виктории». Но радио передавали сплошные рождественские симфонии, праздничные гимны и церковные службы; трансляции шли из соборов Нью-Йорка и Вашингтона. По радио некий отец Крин призывал вспомнить о тех мальчиках, которые сейчас в тонких ботинках мерзнут далеко в Европе, и Блэквуд вспомнил об этих мальчиках, хотя и без того размышлял о них каждый день. Он признался миссис Ней: «Вообще-то, я человек осторожный, но если надумал что-нибудь, то становлюсь быстрым, как ястреб». И даже взмахнул руками, как крыльями, по-ястребиному.
Под неярким рождественским солнцем машина переехала Мост самоубийц. Стадион «Розовая чаша» притих в ожидании футбольных болельщиков, к которым Блэквуд себя никогда не причислял. Других машин на мосту не было, над ним висело зимнее, гладкое, как простыня, небо; не было никого заметно и внизу, в старом русле реки. Город казался Блэквуду совсем пустым, и это ощущение его радовало как верный знак перемен: этот мир твой, приходи забирай. Утро было ясное, бодрящее запахом сосны и кедра, и Блэквуд ехал вперед под звуки радио, по которому передавали то рождественскую проповедь, то последние новости с фронтов, где все так же падали бомбы, а молодые мальчишки жевали обернутый в фольгу шоколад, положенный им по рациону, и лакомились ярко-рыжими апельсинами. «Их везут к ним прямо из великого штата Калифорния!» — бодро читал диктор.
Но вот Блэквуд притормозил у ворот ранчо Пасадена. Он чуть толкнул их, и створки распахнулись легко — так же, как вчера. Он двинулся по объездной дорожке, и так же, как вчера, прием пропал и радио замолчало. Он и не думал возвращаться сюда, а все же приехал, двигался сейчас мимо огромной лужайки в целых одиннадцать акров — об этом ему на прощание сказала миссис Ней — и осторожно вел машину между колоннами портика.
Но сегодня — не так, как вчера, — Блэквуд не стал заходить в дом. Сегодня он поехал дальше по дорожке, которая, спустившись с холма, перешла в грунтовку и потянулась между тесными рядами заброшенных апельсиновых деревьев с мертвыми плодами, так и не снятыми с ветвей. У подножия холма Блэквуд остановился рядом с хозяйственными постройками — амбарами, сараями, длинным деревенским домом, укрывшимся в тени перечного дерева. Нельзя сказать, чтобы эти строения совсем разрушились, но на них была явная печать запустения; пыль припорошила окна, а из-под фундаментов пробивался клевер. Под деревом стоял потемневший от времени деревянный стол со скамейкой, перевернутая стальная бочка, изъеденная ржавчиной, высилась кучка серого пепла и древесного угля. Постройки и сам дом приютились в дальнем углу апельсиновой рощи, и если прищурить глаза, то деревья, все в оранжево-черных плодах, казались отсюда празднично украшенной рождественской аллеей, от которой приходят в восторг ребятишки. Правда, в этом году обошлись без лишних украшений — так требовало постановление городской администрации.
В душе Блэквуд оправдывал свое вторжение тем, что не будет даже думать о покупке, пока все как следует не осмотрит и не разузнает. Он вышел из машины, пошел дальше, вглубь рощи, и вскоре заметил, что почти треть деревьев стоят голые, без листьев, стволы их обгрызли мыши, а корни вылезают из земли, точно руки покойника из могилы. Остальная роща буйно, неухоженно разрослась так, что зеленые плети ветвей доставали до самой земли. Оросительные каналы пересохли и стали мелкими ручейками, повсюду небрежно валялись деревянные ящики с поблекшими надписями; «Ранчо Пасадена. Лучшее с юга». Чем-то они походили на ловушки для лобстеров, и Блэквуду опять вспомнилась девушка-рыбачка.
Ветер шелестел словно покрытыми воском листьями деревьев, вдали хлопотливо стучал дятел; больше не было слышно ни звука, Блэквуд был совершенно один. По узкой тропинке он уходил все дальше в рощу, и деревья все ближе подступали к нему. Блэквуд никогда не думал, что в саду можно заблудиться; в любом месте он без труда находил дорогу, так что подобные пустяки ему и в голову не приходили. Тем более что сад этот, несмотря на былое изобилие, вовсе не был таким уж огромным. Блэквуд прикинул, что сад не намного больше, чем среднее по размеру ранчо какого-нибудь деревенского джентльмена, остановился, прислушался и различил не только звуки природы: издалека, не очень пока понятно, откуда именно, доносился шум машин. Этот звук технического прогресса, знак развития, был приятен Блэквуду. Он не раз пожалел о том, что у него не хватило ума с самого начала ввязаться в дорожное строительство. Давным-давно кто-то сказал ему: «Вести дорогу — с этим бизнесом ничто не может сравниться». Но почему-то, неожиданно для самого себя, Блэквуд остался глух к этому прозрачному намеку.
Он прошел еще несколько минут, и вот у подножия холма роща закончилась. Перед ним стояло нечто вроде белого храма. Это поразило Блэквуда так же, как если бы он увидел под ногой золотую жилу. Храм был выстроен в греческом стиле, с идущим по кругу перистилем и куполом молочно-белого мрамора, опиравшимся на двойной ряд колонн. Блэквуду пришел на память мемориал Джефферсона, открытый к его юбилею в Вашингтоне в прошлом году. Этот храм в апельсиновом саду был того же стиля (он видел фотографии в «Стар ньюс»), только поменьше, и, уж конечно, выстроен в память чего-то или кого-то гораздо менее значительного, чем мистер Джефферсон, — в этом Блэквуд нисколько не сомневался. Может, он был посвящен Всемогущему апельсину или апельсиновому богу — был такой? Блэквуд отметил про себя, что нужно будет справиться в своей книге мифов Древней Греции Булфинча; не то чтобы этот Булфинч был его — нет, он принадлежал Эдит; была у них пара месяцев, когда она, лежа в его руках, читала вслух историю Купидона и Психеи. Блэквуд поднялся по ступенькам и осмотрел холодный белый ящик под куполом. И только тут ему стало ясно, что это семейный мавзолей, о котором ему говорила миссис Ней. До него дошло, что он стоит почти в открытой могиле, среди мертвых, так и не преданных земле.
