— Господин Раппопорт? С тремя «п», не так ли? Это полковник госбезопасности Олег Барский. Вы помните меня? Мы с вами виделись на шереметьевской таможне семнадцатого июля прошлого года. Вспомнили? А теперь откройте, пожалуйста, ваш еб…ый «Нью-Йорк таймс». Видите фотографию этой женщины — общественного обвинителя по делу Рубинчика? Насколько я знаю, вы в своих письмах называете ее «моя единственная любовь». Правда? Так вот, включите свое жидовское воображение. Потому что сегодня ночью я буду ее еб…!
И — положит трубку. И пусть его за это даже разжалуют из КГБ — это будет лучшим русским эпилогом к еврейской легенде о Раппопорте с тремя «п»! Ради такого эпилога стоило месяцами искать ту беспроигрышную комбинацию, которую он своим чутьем увидел в банальном доносе об аморальном поведении журналиста Рубина. Стоило охотиться по всей Сибири за жертвами этого «любожида», унижаться до подставки ему этой бляди Наташи и играть в опасную игру с самим Андроповым, уходя от поиска «простой русской женщины-адвоката из провинции» и подсовывая вместо нее Анну Сигал.
Но теперь, когда все было готово и расставлено для финальной атаки, зверь не вылезал из норы! Иосиф Рубинчик не увольнялся из редакции и не обращался в ОВИР за разрешением на эмиграцию! А без этого, по решению Андропова, его нельзя было трогать. И вся операция, которая еще недавно развивалась так красиво и стремительно, забуксовала на месте, а если честно — просто сорвалась, полетела коту под хвост!
Конечно, Барский знал, в чем он просчитался. Рубинчик, напуганный салехардским инцидентом, не ринулся в ОВИР, чтобы побыстрей удрать за границу, как делают это все жуликоватые евреи, над которыми повисают следственные органы. И не стал искать связей в высоких инстанциях, чтобы остановить салехардскую «телегу», сунуть ее под ковер и замять скандал, как сделал бы это любой нормальный журналист его ранга. Нет, вместо всего этого он просто запил! По-русски: он не выходил на работу, а с утра отправлялся в пивную в парке «Сокольники» и напивался там с какими-то хмырями, бичами и алкашами, а к вечеру добирался на метро до Дома журналиста на Суворовском бульваре и, стреляя у знакомых журналистов по рублю (а его знала вся журналистская Москва!), доводил там себя уже до положения риз.
Когда Барскому впервые доложили о том, что Рубинчик запил, он отмахнулся: евреев-алкашей не бывает! И только когда оперативная слежка подтвердила ежедневные запои Рубинчика, Барский испугался всерьез: черт возьми, кого же прокуратура предъявит публике? Алкоголика?
Разъярившись, в бешенстве, Барский организовал четыре рейда милиции в сокольнический пивной бар, и Рубинчика в числе других алкашей увозили оттуда прямо в вытрезвитель. Там врачи устраивали ему болезненные анализы крови на алкоголь, изнурительные промывания желудка, пытки ледяным «отрезвляющим» душем и истязания ночлегом на голом кафельном полу в холодной камере. После чего, как обычно, звонили его жене, требовали уплатить штраф и забрать мужа домой. И только в четвертый раз, наблюдая с улицы, из машины, за выходом Рубинчика из вытрезвителя, Барский по мелкому торжествующему жесту, с которым Рубинчик предъявил жене «Акт о пребывании в вытрезвителе», понял тайную игру этого мерзавца.
Рубинчик своим запоем отмазывался от требований жены подать документы на эмиграцию! А он, Барский, своими приказами арестовать Рубинчика и пропустить его через вытрезвитель подыгрывал, оказывается, этому Рубинчику в его игре!
Да, этот мерзавец, этот «любожид», этот развратник, которого захватили с поличным и над которым уже висел меч правосудия, не хотел уезжать из России! Это было невероятно, немыслимо, это противоречило всякой логике — ведь его жена уже трижды нарывалась на уличных хулиганов-антисемитов (правда, без применения силовых методов воздействия), его детей уже открыто обзывали в детсаду «жидами», а он все еще цеплялся за свое советское гражданство!
Лишь после третьей бессонной ночи Барский нашел этому объяснение. Во-первых, эти евреи уже тысячу лет, с момента их поселения в Киеве при князе Игоре, мертвой хваткой держатся за русскую землю, и никакие массовые погромы, даже Богдана Хмельницкого в семнадцатом веке или знаменитые украинские и белорусские погромы в начале этого века, не смогли оторвать их от России. Словно медом им тут намазано!
А во-вторых, что этот Рубинчик будет делать на Западе? Кому он там нужен — журналист, умеющий говорить и писать лишь на русском языке? И — самое главное! — разве он найдет там таких красивых шестнадцати-, семнадцати- и восемнадцатилетних дур, которые за просто так, даром и черт знает по какой причине сами улягутся в его постель да еще будут орать «Я люблю его!», как эта юная проблядь Наташа?!
Но что же делать? Как заставить этого прохвоста решиться на эмиграцию? Он пьет уже три недели! Но разве можно доложить Андропову, что операция «Дева» сорвалась? Это же крах, конец карьеры!..
— Товарищ полковник! Олег Дмитриевич! — возбужденно позвал его от окна капитан Зарцев, наблюдавший в подзорную трубу за евреями возле синагоги.
— Что? Киссинджер явился? — спросил Барский с кухни, тяжело поднимаясь из-за столика и отодвигая стакан с недопитым чаем.
— Нет, лучше! Идите сюда! Пожалуйста! Быстрей, товарищ полковник! Смотрите! — И Зарцев уступил ему место у окуляра подзорной трубы, направленной вовсе не на двери синагоги напротив наблюдательного пункта, а на южную сторону горбатой улицы Архипова.
— Что там еще? — вяло сказал Барский и заглянул в подзорную трубу.
То, что он увидел, поразило даже его, привыкшего к еврейским фокусам.
Снизу, по улице Архипова, трезвой, деловой и целеустремленной походкой двигался к синагоге коренастый мужчина в темном костюме, белой рубашке и галстуке — Иосиф Рубинчик.
24
Куда идет человек за помощью, когда ему уже некуда идти за помощью?
К кому он обращается за советом, когда ему уже некуда обратиться за советом?
К Богу.
Даже если он атеист, безбожник, преступник — кто угодно!
Когда нам уже совершенно некуда идти, мы идем в церковь, в мечеть, в синагогу. К священнику, к мулле, к раввину.
Человеком, который своим появлением на улице Архипова удивил полковника Барского, был действительно Иосиф Рубинчик, убежденный атеист советского детдомовского розлива. У него уже кончились и деньги, и силы на выпивку, он не мог больше смотреть на водку без рвотных потуг, а самое главное, он не мог больше видеть изумление и ужас в глазах своих детей, когда он — грязный, небритый, пьяный и пахнувший дешевой водкой-«сучком» — добирался к ночи домой.
— Папа, что с тобой? Ты заболел?
Он не отвечал. Он валился на раскладушку, которую теперь завела для него Неля, и проваливался в сон — отвратительный, глухой и темный, как омут. Но перед тем, как утонуть в этом омуте, он успевал услышать, как Неля говорила детям:
— Не трогайте его. Спите!
Неля не разговаривала с ним с того дня, как он, прилетев из Салехарда, «признался» ей в своем тайном пороке — «запоях в командировках» и рассказал, что в Салехарде к нему, пьяному, проникла в номер какая-то шлюха, а через минуту нагрянула милиция, составила протокол об аморалке и теперь, конечно, в редакцию придет «телега», да и в ОВИРе, если подать документы на эмиграцию, возникнут осложнения.
Но Неля, как ни странно, отнеслась к этому покаянию с большим скептицизмом. Она решила, что он и в командировку поехал и выдумал всю эту грязь как последнее средство задержать их отъезд из России. И презирала его за трусость начать на Западе жизнь с нуля. Но развестись с ним и уехать без него, с детьми, как она грозила ему когда-то, Неля и страшилась, и фактически не могла. Потому что без разрешения отца, пусть алкоголика или даже сидящего в тюрьме уголовника, никто не имел права вывезти из страны детей.
Рубинчик знал об этом и в своей тайной, заочной битве с КГБ все оттягивал и оттягивал решающий миг выхода на ринг, набирая приводы в милицию и в вытрезвитель, как профессиональный спортсмен набирает форму перед боем.
Спортивной силой Рубинчика в этом бою должна была стать его слабость — алкоголизм. Конечно, он не знал всех замыслов Барского на его счет, но зато как никто другой, даже лучше Барского, знал и географию, и количество своих тайных «бакенов любви» на карте советской морали. «У страха глаза велики», — говорит русская пословица. И еще в Салехарде, после подписания милицейского протокола о «нарушении гостиничных правил и половом акте с гражданкой Натальей Свечкиной» и ухода милиции, Рубинчик, оставшись один, заметался по номеру. Какой-то животный, на уровне крови, инстинкт кричал ему, что это сплющенное, медальное лицо мужчины в дорогом импортном костюме таит в себе страшное, смертельное жало опасности. Но кто он? Начальник местной милиции? Начальник Салехардского управления КГБ? Он не арестовал его, не взял подписку о невыезде, но все равно этот налет не был заурядным «рейдом нравственности», какие время от времени устраивают красные рабочие дружины и милиция. Ведь они пытались подложить ему эту Наташу еще в Киеве! Но зачем? Что они затевают? Что они хотят от него? И кто — «они»? КГБ? Неужели и в Якутии те гэбэшники охотились все-таки за ним?
