— «…Ноде лемайлкейну, ноде лемошиэйну…» — раскачивался в молитве зал.
— «Ата ху Элохейну, Ата ху Адонейну! — возвысил вдруг голос раввин. — Атаху Малкейну, Атаху Мошиэйну! Амэн!..» А теперь, — продолжил он по-русски, — в связи с опозданием нашего высокого гостя, честь выноса Торы мы передаем сегодня нашим грузинским евреям, братьям Ираклию и Давиду Каташвили. Они пожертвовали на нашу синагогу каждый по две тысячи рублей! Прошу вас, Ираклий и Давид!
Раввин открыл стенной шкаф и со словами «Ваего бисноа гаарон, ваемэр мошекума гашем…» достал свиток в белом шелковом чехле с золотой вышивкой, передал его в руки двух грузинских евреев. Ираклий и Давид, с выражением высокой значительности на своих дынеобразных усатых лицах, огромными, как клешни, пальцами в золотых перстнях осторожно подняли священную Книгу и стали обносить ею молящихся. А раввин шел за ними, говоря:
— «Гадлу лагашем, ити унэромэма, шмо яхдав…»
И теперь, по мере приближения раввина к Рубинчику, он уже с близкого расстояния смог разглядеть его удлиненное, как у Христа, лицо с короткой бородкой и большими, чуть навыкате, доброжелательными и даже какими-то веселыми глазами.
Между тем каждый, к кому приближались грузиноевреи со свитком Торы, целовал ее шелковый чехол или трогал его белыми кистями, торчащими из-под их черных пиджаков. Но когда свиток приблизился к Рубинчику и он тоже потянулся губами к его белому шелку, грузиноевреи вдруг пронесли этот свиток мимо, не дали прикоснуться. Однако Рубинчик не посмел обидеться — черт их знает, подумал он, может, тут такой порядок и поцеловать Тору может лишь тот, кто пожертвовал что-то на синагогу…
Закончив обход, раввин взял свиток у братьев-великанов, положил его обратно в шкаф и запер этот шкаф ключом. И тут же толпа молящихся задвигалась, заговорила на разные голоса. Рубинчик понял, что утренняя служба закончилась, и собрался протиснуться к раввину, но раввин вдруг поднял руку и сказал по-русски:
— Ша, евреи! Перед тем, как мы разойдемся, я хочу напомнить вам, что главное для еврея в субботу — не только молитва. Когда Господь диктовал Тору Моисею, он велел нам праздновать субботу. То есть, что бы ни случилось за прошедшие шесть дней, — радоваться жизни, петь, веселиться, вкусно есть и пить вкусные вина. Иными словами, Бог подарил своему народу пятьдесят два праздника оптимизма, которые заряжают нас на последующую неделю труда и преодоления трудностей! И плюс — еще дюжину поводов веселиться: Пурим, Ханука, Песах, Симха Тора… Такого количества праздников жизнелюбия нет ни у кого, и это один из секретов нашей живучести. Со времен царя Ирода десятки тиранов отнимали у нас деньги, дома, скот, землю, право носить еврейскую одежду, издавать свои книги и газеты, говорить на своем языке и учить ему наших детей. И не могли понять, почему, потеряв все, даже родину и родной язык, мы остались евреями. А разгадка проста: человека, который хотя бы раз в неделю радуется жизни, сломать нельзя! А уж целый народ — тем более! Подумайте сами: разве может выжить в веках народ угрюмый, злобный, живущий в грязи, разврате и зависти? И кого, кроме уродов и бандитов, можно зачать со злости, агрессивности и в алкогольных парах? А у евреев даже интимный момент зачатия новой жизни — тоже праздник, освященный Богом. Потому мы рожаем не тиранов, не убийц, не Гитлеров, а Эйнштейнов, Шагалов и Гершвиных…
Господи, с изумлением подумал Рубинчик, разве не то же самое он всегда говорит в постели своим русским дивам: соитие — это праздник, подаренный Богом! Именно потому он останавливает их нетерпение, включает свет, подносит им вино или шампанское — чтобы освятить им этот момент, сделать его праздником!
— И до тех пор, пока мы будем праздновать жизнь и благодарить за нее Творца хотя бы по субботам, мы останемся евреями, несмотря ни на что! — сказал раввин и вдруг стал отбивать по своей трибуне ладонями какой-то ритмичный, как в рок-концерте, мотив и петь:
«Адом олам, ашер малахБетерем кол ецир нирва!Леейт нааса вехефцо кол,Азай мелехшемо никра!..»
Зал подхватил песню, задвигался, застучал и захлопал в такт, и Рубинчик, который не понимал ни слова в этом псалме, вдруг ощутил, что его тело пульсирует и движется в ритме этой песни и ноги приплясывают вмеcте со всеми.
«В руки ТворцаВверяю свой духИ ничего не боюсь!»
— по-русски завершил свой гимн молодой раввин. — Все, евреи! Желаю вам веселого праздника! Гут шабес! — И направился к внутренней двери, которая была за шкафом с Торой.
Рубинчик торопливо ринулся за ним:
— Извините, пожалуйста!..
Раввин повернулся и посмотрел на Рубинчика поверх очков. В его веселых темных, чуть навыкате глазах было что-то знакомое, почти родное. И Рубинчик сказал открыто:
— Я собираюсь эмигрировать и хочу почитать что-нибудь об Израиле. Дело в том, что я…
И вдруг раввин, который только что был таким веселым и открытым, отшатнулся от Рубинчика и, вскинув руки, закричал:
— Как вы смеете?! Это провокация! Мы тут такими вещами не занимаемся!
— Это не провокация, что вы! — опешил Рубинчик и заверил раввина: — Я честно… Просто у меня нет никакой информации об Израиле, а я…
— Вон отсюда! Вон! — снова вскричал раввин, с каким-то даже чрезмерным, театральным гневом показывая ему на дверь.
— Подождите! Минуту! — негромко попросил Рубинчик и вынужденно признался: — У меня есть проблема другого свойства. С органами. И я хотел…
Но тут два великана грузиноеврея взяли его под локти и потащили из зала, говоря тихо, но грозно:
— Ыди, ыди, провокатор!
— Да я еврей, клянусь! — в отчаянии уперся Рубинчик, стараясь повернуться к раввину: — Я Рубинчик! Еврей!
Никогда в жизни он еще не выкрикивал свою фамилию в надежде, что именно она ему поможет. Наоборот, он всегда стеснялся ее и даже статьи свои подписывал ее сокращенным на русский лад вариантом.
— Тыхо! — сказали ему братья-великаны, легко поднимая его за локти над полом и неся к выходу. — А то обрезание сделаем, сразу станешь еврей!
— Да у меня есть обрезание! Показать? — психанул Рубинчик.
Но могучие братья уже вышвырнули его из синагоги прямо на улицу. И следом — его кепку, которую он обронил, пока они несли его.
Вся толпа евреев — все сто человек, которые толпились перед синагогой, — повернулись к нему и стали молча рассматривать его в упор, с брезгливостью и презрением в глазах. А один из них — какой-то молодой и лохматый, как хиппарь, и с гитарой с руках — даже насмешливо бряцнул по струнам, когда Рубинчик, выброшенный из синагоги, «приземлился» на все свои четыре конечности.
Но он не уйдет отсюда, нет! Рубинчик вскочил на ноги, как в детстве в детдомовской драке, и в бешенстве посмотрел на этих жидов. Вот вам хер! Вы евреи — и я еврей! Вы хотите уехать, и я хочу уехать! А то, что мне раввин не поверил, — что ж! Может, и правильно! Мало ли каких провокаторов может подослать КГБ в синагогу, чтобы потом обвинить раввина в сионистской пропаганде! Но он, Рубинчик, докажет, что он не провокатор. Он предъявит паспорт, где в пятой графе черным по белому записано «национальность — еврей»! В конце концов, здесь-то это должно ему помочь!
— Аид? — прозвучало рядом.
Рубинчик повернулся. Перед ним стоял тот самый рыжебородый, который пробовал остановить его при входе в синагогу.
— Да! Аид! — с вызовом ответил Рубинчик.
— Как отца звать?
— Не знаю. Я сирота.
— А мать?
— Я же сказал — не знаю! Они все в войну погибли! А в чем дело?
— Не кричи! Обрезан?
— Показать?
— Нет, держи при себе. Тефилин наденешь?
— А что это?
Рыжебородый не стал объяснять. Из бездонных карманов своего не то пальто, не то лапсердака он извлек тонкие черные кожаные ремешки, на которых держалась крохотная черная коробочка. Эту коробочку он приложил ко лбу Рубинчика, а тонкие кожаные ремешки обвил вокруг его головы и левой руки. При этом, сокрушенно качая головой, сказал:
— Какой же еврей в субботу на машине ездит? Да еще в синагогу! И в синагоге кепку снимает! Ай-яй-яй! Все забыли!..
Только тут до Рубинчика дошло, почему его приняли в синагоге за провокатора.
— Повторяй за мной! — приказал рыжебородый. — «Барух Гашем…»
— Подожди! — сказал Рубинчик. — Мне нужна информация об Израиле. И вообще, мне нужно с кем-то посоветоваться…
— Тише. Не кричи. Мы тебе все дадим. И книги, и совет. А теперь повторяй за мной. «Барух Гашем Элухейну…»
— «Барух Га-шэм Элу-хэйну…» — с трудом, непривычным к таким гортанным звукам языком повторил Рубинчик.
— «Леаних тефилин…»
— «Леаних тефилин…» — вторил Рубинчик.
Вокруг стояли евреи, смотрели на него и рыжебородого.
