— Повторяй за мной! — приказал рыжебородый. — «Барух Гашем…»
— Подожди! — сказал Рубинчик. — Мне нужна информация об Израиле. И вообще, мне нужно с кем-то посоветоваться…
— Тише. Не кричи. Мы тебе все дадим. И книги, и совет. А теперь повторяй за мной. «Барух Гашем Элухейну…»
— «Барух Га-шэм Элу-хэйну…» — с трудом, непривычным к таким гортанным звукам языком повторил Рубинчик.
— «Леаних тефилин…»
— «Леаних тефилин…» — вторил Рубинчик.
Вокруг стояли евреи, смотрели на него и рыжебородого.
— «Шэма Исрайэл…»
Рубинчик встретил взгляды этих евреев, набрал в легкие воздух и выдохнул громко, с вызовом:
— «Шэма Исрайэл!»
— Зачем кричать? — вдруг сказал рыжебородый по-русски. — Он тебя и так слышит. Говори спокойно: «Адонай Элохейну, Адонай Эхад!..»
— «Адонай Элохейну, Адонай Эхад!» — изумляясь себе, вторил Рубинчик на иврите.
И вдруг ему показалось, что он уже говорил когда-то эти слова. Но где? Когда? Он не мог вспомнить.
Хиппарь с гитарой и маленькая седая женщина одобрительно качали головой в такт его молитве.
А напротив, на другой стороне улицы генерала Архипова, в серо-пепельном жилом доме, за окном третьего этажа, стоял у подзорной трубы полковник госбезопасности Олег Барский и счастливо улыбался. Лед тронулся, пела его душа, лед тронулся! Иосиф Рубинчик вышел из запоя и примкнул к самым отъявленным, самым активным еврейским активистам — Карбовскому, Бродник, Герцианову и прочим. Капитан Зарцев усердно снимал это фотокамерой «Зенит» с длиннофокусным объективом.
Лучшего подарка Рубинчик не мог преподнести КГБ, даже если бы захотел.
25
— Куда мы едем? — нервничал отец.
— Не волнуйся. Сейчас узнаешь… — отвечала Анна, гоня машину по Даниловской набережной в сторону Автозаводской. Был вечер, ветер с Москвы-реки остужал разогретые за день мостовые. Над старыми, построенными в тридцатые годы домами зажигались алые неоновые призывы «ВПЕРЕД, К ПОБЕДЕ КОММУНИЗМА!» и «УХОДЯ, ГАСИТЕ СВЕТ!». Возле кинотеатра стояла очередь на новый фильм «Раба любви».
— Куда ты меня везешь?
— А ты не узнаешь?
Анна остановила машину перед подъездом четырехэтажного многоквартирного жилого дома, у надвое лопнувшей от старости липы. В открытых окнах дома горел свет, жители пили чай и пиво и смотрели по телевизору футбол, в беседке возле детской песочницы старики забивали «козла».
— Зачем мы сюда приехали? — спросил отец.
— Пошли! — приказала Анна. Отец не двигался.
Анна вышла из машины, обошла ее, открыла дверцу с отцовской стороны:
— Выходи!
— Зачем?
Анна взяла отца за рукав пиджака и с силой вынула из машины.
— Ты что, сдурела? — вырвал он руку, оглядываясь на стариков в беседке. — Зачем я туда пойду?
— Затем! Чтобы кончить с этим! Он на тебя написал донос — так скажи ему об этом в лицо! На каком ты жил этаже?
— Аня, это глупо! Прошло сорок лет! Больше даже!
— И ты ни разу тут не был? — Она почти силой вела его к подъезду. — Почему? Ты уже двадцать пять лет, как из лагеря!
— Да они, может, переехали. Или померли…
— Не переехали. Я звонила в ЖЭК. Смелей, полковник!
В подъезде лифта не было, лестница на первом этаже была освещена тусклой лампочкой, а на площадке второго этажа было темно и оттуда слышались расклеивающиеся звуки поцелуев. Там, в темноте, какой-то парень прижимал к стене полногрудую девчонку, тиская и целуя ее взасос. Но при появлении Анны и ее отца девчонка вырвалась и, стуча каблуками, промчалась мимо них вниз по лестнице.
Отец Анны с изумлением оглянулся ей вслед:
— Рива?!.. — вырвалось у него.
Девчонка — ей было лет пятнадцать — изумленно остановилась внизу, у двери.
— Вы меня?
— Нет… — смутился отец Анны. — Я ошибся…
— Еще бы! — сказал парень этой девчонки, проходя мимо них. — Рива ее бабушка!
Хлопнула дверь, девчонка и парень со смехом выскочили из подъезда, Анна сказала отцу:
— А говоришь — переехали. Пошли!
Но отец отрицательно покачал головой.
— Почему? — удивилась Анна.
— Пошли отсюда… — Он стал спускаться.
Анна перехватила его:
— Подожди. В чем дело? Это ее дед отправил тебя в лагерь? Да?
— Я не знаю. Пошли отсюда…
— Бабушка! — раздался с улицы громкий девичий крик. — Там к тебе гости! Включи им свет!
— Поздно, товарищ полковник! — усмехнулась Анна отцу, и в этот миг на площадке второго этажа зажегся свет и открылась дверь какой-то квартиры. В двери, в ярком квадрате света стояла высокая, седая шестидесятилетняя женщина, действительно чем-то схожая со своей внучкой.
— Здравствуйте, — сказала ей Анна. — Вы Рива Коган?
Но женщина не ответила Анне, близорукими глазами она всматривалась в ее отца.
— Женя? — спросила она негромким треснувшим голосом. И повторила, потому что отец Анны молчал: — Это ты, Женя?
— Й-я… — беззубым ртом перехватил воздух отец Анны.
— Ты жив?
— Как видишь…
— И… давно ты… освободился?
— Как все. В пятьдесят третьем.
— Мама, кто там? — послышался женский голос из глубины квартиры.
— Нет, никто. Сосед… — сказала женщина и стала закрывать дверь.
— Подождите! — Анна с усилием удержала дверь. — Я ничего не понимаю! Нам нужен Коган Семен Маркович. Он написал донос на моего отца!
— Семен погиб в сорок третьем, — сказала женщина. И горько усмехнулась отцу: — Спасибо, что пришел хоть через двадцать лет.
И закрыла дверь.
Анна с недоумением повернулась к отцу:
— Папа, я ниче… — И тут ее настигла догадка: — У вас был роман! Ты спал с ней! И потому ее муж написал на тебя донос! Да?
Но в этот миг свет на лестничной площадке погас и она уже не увидела слез своего отца. А только услышала его тихий стариковский всхлип.
Она нашла его в темноте руками, обняла, сказала:
— Да, отец, теперь нам и правда нужно выпить. Пошли.
26
Странные события стали происходить с Иосифом Рубинчиком с той субботы, когда перед входом в московскую синагогу рыжебородый аид повязал ему на голову тефилин и заставил прочесть «Шэма Исрайэл».
Во-первых, сразу после этой молитвы к нему подошли длинноволосый хиппарь с гитарой, маленькая кареглазая пятидесятилетняя женщина и еще несколько евреев. Хиппарь представился, его звали Ильей Карбовским, а женщина оказалась той самой Инессой Бродник, которую «Правда» называла «оголтелой сионисткой», а западные радиостанции — «матерью Терезой советских евреев». Они поинтересовались, нужен ли Рубинчику израильский вызов-приглашение, какая у него семья и куда он собирается эмигрировать — в Израиль или в Америку? Узнав, что он еще не решил и что он «тот самый Рубин», известный журналист из «Рабочей газеты», они сказали, что после встречи с Киссинджером он обязательно должен зайти с ними к Инессе домой, там он получит все, что ему нужно, полную информацию.
Но Киссинджера они не дождались — через час кто-то принес сообщение: по Би-би-си передали, что в связи с отказом Кремля пересмотреть приговор профессору Орлову все западные визитеры, от госсекретаря США Сайруса Вэнса до делегации американских ученых на Московский симпозиум астрофизиков, отменили свои поездки в СССР. Не зная, радоваться этому или огорчаться, евреи разочарованно разошлись, унося под рубашками и пиджаками свои пропотевшие от жары рукописные плакаты. А Рубинчик с Карбовским, Бродник и еще несколькими евреями, которые, нарушая закон субботы, втиснулись в его машину, отправились в сторону Даниловского рынка, где жила Инесса Бродник. По дороге Рубинчик каждую минуту взглядывал в зеркало заднего обзора, пока Инесса не сказала:
— Иосиф, перестаньте! Я живу с гэбэшным хвостом уже восемь лет и нахожу это даже удобным. По крайней мере, ко мне не пристают случайные хулиганы…
Эта маленькая женщина, как оказалось, обладала энергией танковых бригад Ариэля Шарона и оптимизмом ребенка. Ее трехкомнатная квартира была похожа на штаб ударной стройки коммунизма где-нибудь в Сибири: здесь стучали две пишмашинки и трещал телефон, а на кухне грелись сразу два чайника и в гигантских сковородках беспрерывно жарилась картошка «на всех». Но самое главное — двери этой квартиры хлопали каждые две минуты, впуская и выпуская вечно спешивших, громогласных людей чуть ли не со всех концов страны. Правда, в отличие от штабов строек коммунизма, столь хорошо знакомых Рубинчику, пишмашинки стучали здесь не рапорты о досрочной укладке бетона, а петиции в ООН, Европейский парламент, президенту Картеру и лично товарищу Брежневу о нарушениях прав советских евреев, об арестах еврейских активистов, а также баптистов, пятидесятников и католиков и обо всех прочих нарушениях советской стороной Хельсинкского соглашения о правах человека, текст которого в СССР так и не был опубликован. А три радиоприемника — по одному в каждой комнате — были настроены не на Москву, а на Би-би-си, «Свободу» и «Голос Израиля». И, в отличие от инженеров и прорабов на ударных стройках коммунизма, посетители этого штаба не матерились с порога «в бога, душу и три креста» по поводу нехватки запчастей или горючего, а говорили «Шолом!». Но затем, правда, они все равно переходили на русский. Они приносили информацию: где, кому и с какой мотивировкой отказали. Где, кому и каким образом удалось добиться пересмотра дела. Где, кого и за что забрали.
