Итак, итак… Разве не по моей глупости, не по моей гордыне погиб безобидный Бо? Разве не я подбил его на пари? Если мне в ту пору было все равно, как распорядиться своей жизнью, какое я имел право распоряжаться чужой?
Может быть, как решила незнакомка, я действительно знал слишком много? Например, то, что всеми человеческими поступками движет страх. Вначале детский: обмануть надежды любящих родителей, быть хуже сверстников, не выучить нужный параграф в учебнике. Потом он трансформируется во множество других: от банального страха потерять работу (или – авторитет, любовь, доверие, близких людей… et cetera) до боязни смерти. Если же попробовать избавиться от этого чувства, что остается? Любовь? Но Марией де Пинта, например, движет не столько она, как страх потерять ее. Поэтому она так покорна и невзыскательна. А я самым подлым образом всячески поддерживаю в ней этот страх. И все это происходит непроизвольно, само собой. Потому что это – модель, матрица всех отношений.
Мне вдруг захотелось тут же вскочить и помчаться к девушке, чтобы честно объяснить, что она испытывает ко мне вовсе не то чувство, о котором мечтала. Избавить ее от страха. То есть от себя. Но… но тогда он перейдет ко мне под другим именем: «страх одиночества». Вот так-то. Страх закольцовывает в единую цепь всех нас. Второй путь – я мог бы жениться. Но я точно не любил ее. Я это знал наверняка.
Любовь умерла во мне очень давно… Я соврал, говоря, что не помню, кому нес флакончик дзинтаровской «Сирени». Но сегодня мне захотелось говорить правду. Это была девочка из параллельного класса. У нее падало зрение, и она носила очки с толстыми стеклами, отчего ее глаза выглядели неестественно большими, как две рыбы за стенкой круглого (такие тогда были в моде) аквариума, искажающего изображение. Ее волосы отливали медью и пахли чаем (она рассказывала, что бабушка с детства ополаскивала ее волосы густой заваркой). Вначале я даже не знал, как ее звали – с мальчишками из параллельного класса мы враждовали и часто сходились на школьном стадионе для выяснения отношений.
Я столкнулся с ней случайно на дневном сеансе в кинотеатре, когда прогуливал уроки. Она сидела в буфете и ела пирожное, болтая ногами в белых, каких-то слишком детских для нашего возраста, носочках. На кончике ее носа был крем. Все это показалось мне забавным. Я понял, что эта сластена-очкарик тоже прогуливает школу. Я сел рядом.
– У тебя на носу крем! – Это были первые слова, с которых началось знакомство.
Позже мы изобрели собственную азбуку из «пляшущих человечков» и посылали друг другу зашифрованные письма. Вначале это были короткие записки в несколько банальных фраз на школьную тематику, составленные из ряда смешных человечков, стоящих в разных позах: «Мне надоело учиться. А тебе?» «Что у тебя будет по химии в этом году?». На переменах мы не общались, не ходили за ручку, как это делали многие старшеклассники, а только иногда обменивались заговорщицкими взглядами и понимали друг друга без слов: «Завтра жди письма!», «Я написал. А ты?»…
Зато все выходные были нашими. Я еще не видел девочек так близко. Когда я смотрел на нее, мне казалось, что она была завешена кисеей света и все в ней – от кончиков волос, до кончиков пальцев – было покрыто позолотой. А весь силуэт был нечетким, размытым, словно растворенным в этом свете. Она любила все сладкое, и сама напоминала прозрачный тающий леденец.
Однажды, когда мы сидели у нее дома и рассматривали книгу, я положил ей руку на колено. Это получилось совершенно случайно, но я точно помню, что в момент, когда я хотел ее отдернуть, внутренний голос сказал мне: «Не надо. Подожди. Посмотри, что будет дальше!»
А дальше мы просидели не двигаясь часа два, пролистав книгу от начала до конца раз пятнадцать. Тогда, наверное, я и понял, что есть любовь: трепет и свет, леденец, тающий во рту, жар и лед, ужас и восторг, воровство, растянувшееся четвертование, еж в горле, немота, воздушная яма. Озноб.
Когда после лета, во время которого мы не виделись (она куда-то уехала, а я три смены оттрубил в спортивном лагере), мне сказали, что она умерла, озноб перешел в затяжную хроническую болезнь…
С годами я научился заглушать ее множеством вещей – неумело разбавленным спиртом, гитарой, автостопом, спортом, драками. С каждым годом я нащупывал и открывал для себя все новые «лекарства»: случайные связи, джаз, чужие компании, суровый мордобой и, в конце концов, ночь и ветер. Меня гнал страх. Даже перчатки или зонт, забытые в такси, вызывали приступ ужаса. Я мечтал быть совершенно голым, как Адам, вышедший не из лона человеческого…
…Подали кальмары, пиво, хрустящие булочки, серебряные пакетики с маслом, соусы, бутылку «Камильери». Солнечные пятна лежали на скатерти, как желтки пасхальных яиц. Я подумал, что давно не слышал колокольного звона, даже сегодня, когда повсюду должны звонить колокола. Рядом за столиками сидели люди и тихо переговаривались, фотографировали друг друга, и я машинально оглядывал женщин: может быть, и постоялица из 713‑го обедает в одной из этих компаний. Женщины были разные. Иностранок я отличал сразу по минимуму макияжа на лице и невзрачным футболкам. Нет, она должна быть совсем другой.
И вдруг я отставил бокал с вином. Мне пришла в голову мысль, от которой я даже задохнулся. Моя жизнь на острове показалась мне нереальной, потусторонней, как будто бы я, а не Бо, оказался на дне моря и каким-то чудом просочился в иной мир, где жизнь никогда не заканчивалась. А незнакомка из 713‑го была… той девочкой, которой я нес «Сирень». Лоб мой покрылся испариной. А ведь действительно, что я знал о ее смерти? Только то, что она утонула, гостя у бабушки в деревне. А потом больше ничего не хотел знать. Кроме того, меня перевели в другую школу с математическим уклоном. А вдруг она оказалась жива? Или наоборот – я пришел к ней таким вот странным образом. Иначе, откуда это дежа вю, которое я испытывал, убирая 713‑й?! Это узнавание запахов, привычек, мелочей. Эти белые носочки на подоконнике, эти леденцы, эти кораблики из фантиков. Этот пунктир, который вел меня в глубь самого себя. Я жутко разозлился. Как я мог сегодня подвергнуться опасности быть уволенным, как раз в то время, когда начинал нащупывать нечто наподобие выхода?
Я быстро расправился с обедом и поспешил вернуться в Сент-Джулианс.
Конечно же, едва я переступил порог дома, Стефания сообщила, что меня искал господин Николас де Пиро и требовал, чтобы я немедленно явился в отель.
* * *
Господин Николас был на посту. В отличие от горничных, он отбывал на службе полный рабочий день. Увидев меня, он нахмурился и поправил на носу дужку очков в тонкой позолоченной оправе.
– Кажется, Майкл, вы здорово влипли. Что это вы себе позволяете? Я от вас не ожидал ничего подобного! Я бы уволил вас в пять минут, но хозяйка хочет поговорить с вами лично. Идите немедленно – она пока у себя.
Я побрел в служебную часть помещения, где был кабинет Моники. Настроен я был решительно. Я не мог быть уволенным! Мне нужно было собрать всю свою волю, фантазию и красноречие, нащупать все потайные рычажки, включая и давний роман хозяйки с Джейком Стейнбеком и их совместное марихуанистое прошлое, чтобы эти аргументы перевесили жалкую пощечину, которую я имел несчастье отвесить нашему дорогому постояльцу.
Я вошел в приемную, и секретарша, приятного вида мулаточка с огромными золотыми кольцами в ушах, тотчас доложила хозяйке о моем приходе. До этого я видел Монику всего несколько раз. Она казалась мне деловой дамой, застегнутой на все пуговицы. Я даже не представлял, как это она, эта добропорядочная леди, могла наставить Джейку столько синяков, которые он демонстрировал после нашей первой встречи в пабе.
Я вошел в прохладный кабинет и огляделся. Красивая дама в безукоризненном голубом костюме английского покроя сидела за широким столом и просматривала бумаги. За ее спиной висел огромный портрет седовласого мужчины во фраке, написанный в каком-то модерном стиле, – его лицо почему-то отливало синевой. Я подошел ближе и не знал, присесть ли мне на стул или подождать приглашения. Женщина оторвалась от бумаг и с любопытством посмотрела на меня.
– Так это вас рекомендовал Джейк Стейнбек? – после некоторой паузы спросила она.
– Отпираться бесполезно, мэм… – Я обреченно развел руками.
– Присаживайтесь, – сказала Моника. – Как это говорят у вас – «в ногах правды нет»?
– Боюсь, что ее нет и в словах… – Я решил быть наглым и напористым, как настоящий неотесанный медведь, которому может сойти с рук его тупая неуклюжесть.
– …и поэтому вы прибегли к кулакам? – Если я не ошибался, если меня не подводила интуиция, ее глаза улыбались. – И часто вы вот так избиваете моих гостей?
