без ответа. Но в случае применения ядерного оружия выжившие не смогут даже похоронить мёртвых, не говоря уже о том, чтобы их съесть.
Соотношение затрат и выгод каннибализма на ранних стадиях формирования государства могло складываться двояко. Во-первых, захваченных солдат противника можно использовать в качестве производителей продовольствия, а не просто их съесть. Как указывает Игнас Гелб в своём исследовании эволюции государства в Месопотамии, сначала мужчин убивали либо на поле боя, либо во время священных обрядов, а ряды рабочей силы победители пополняли только пленными женщинами и детьми. Из этого следует, что «над иноплеменными женщинами и детьми было относительно легко установить контроль», а «государственный аппарат всё ещё не был достаточно силён, чтобы контролировать массы непокорных пленных мужчин». Но по мере роста мощи государственного аппарата военнопленных-мужчин «отмечали специальными знаками или клеймили, связывали верёвками или держали в шейных колодках», а в дальнейшем «освобождали и переселяли или использовали для особых целей монархии, задействуя их в личной охране царя, в наёмных армиях или в качестве мобильного ресурса… В Месопотамии основным фактором в появлении второго по значимости (после обнищавших групп коренного населения) источника производительной рабочей силы выступает изменение положение военнопленных» [Gelb 1973].
В исследовании Гелба делается акцент на том, что в Месопотамии, Индии и Китае военнопленных не использовали в качестве рабов – их выселяли из родных мест и распределяли в качестве относительно свободных крестьян по всей территории захватившего их государства. С точки зрения соотношения издержек и выгод, для этих первых государственных систем Старого света было совершенно целесообразно использовать своих одомашненных животных в качестве источника молока и мяса, а пленников – в качестве сельскохозяйственных работников и пушечного мяса. В основе же этой адаптации лежало то обстоятельство, что наличие домашних животных позволяло расширять и интенсифицировать производственную и воспроизводственную базу древних государств и империй Старого света в намного большем масштабе, чем могли себе позволить ацтеки без серьёзного снижения уровня своего благосостояния (хотя расплата за грехи интенсификации вскоре настигла и их).
Второе измерение, которое необходимо учитывать при оценке затрат и выгод от каннибализма, имеет в большей степени политический, нежели экономический характер, хотя и оно в конечном итоге сводится к вопросу о поддержании уровня благосостояния в условиях демографического роста, интенсификации производства и истощения окружающей среды. Как уже было показано, государства возникли из племенных и деревенских обществ благодаря расширению и стратификации групп лидеров, отвечавших за перераспределение экономических ресурсов и ведение внешних войн. Самые первые монархи, наподобие Сигурда Великодушного, культивировали образ «великого кормильца», который «большие люди» всегда и везде использовали для обоснования своего превосходства: «Его обильная рука разбрасывает по всей земле добычу его меча». Однако для сохранения подобной щедрости в условиях стремительного роста населения и истощения окружающей среды требовалось продолжать экспансию на новые территории и последовательно поглощать всё новые массы крестьян-производителей. В условиях окружающей среды, характерных для первых государств Старого Света, поедание военнопленных было не только масштабным разбазариванием рабочей силы, но и худшей из возможных стратегий для любого государства, имевшего имперские амбиции. Строительству империй не способствуют перспективы быть съеденным, если вы покоритесь «великому кормильцу». Напротив, основополагающий принцип любой успешной имперской экспансии заключается в том, что подчинившиеся «великому кормильцу» не будут съедены (в прямом или переносном смысле), а вместо этого им будет сохранена жизнь и обеспечено улучшение питания. Каннибализм и империя несовместимы. На протяжении всей истории человечества людей раз за разом одурачивали верой в то, что гигантское неравенство в распределении богатства необходимо для их же собственного благополучия. Но единственное, чего никогда не удавалось сделать ни одному «великому кормильцу», – это убедить людей в существовании некоего паритета в между тем, чтобы есть самому, и тем, чтобы быть съеденным. Иными словами, сделать выбор в пользу царства каннибалов означало выбрать вечную войну с соседями и державу, над которой постоянно нависала угрозой восстания, державу где к людям относятся буквально как к материалу, больше ни на что не годному, кроме как на тушёное мясо. Подобный выбор имел смысл только для государства, которое, подобно государству ацтеков, уже настолько истощило своё окружающую среду, что было не в состоянии достигнуть имперской стадии политического процесса.
Кроме того, следует отметить, что стратегия милосердия по отношению к военнопленным имела и некий внутренний аналог. Рост империй способствовал формированию образа правителей как божественных существ, которые защищают покорных от чрезмерной эксплуатации со стороны других представителей правящего класса. Имперским властям приходилось устанавливать тонкую границу между слишком высокими и слишком низкими размерами налогообложения. Если полномочия местных чиновников по налогообложению крестьянства не ограничивались императором, люди поднимали волнения, издержки поддержания закона и порядка возрастали, а выживание империи оказывалось под угрозой. Естественным итогом распространения образа «великого кормильца» в континентальном масштабе стало появление образа великого распределителя справедливости и милосердия и божественного защитника покорных. Именно здесь кроются истоки универсалистских религий любви и милосердия Старого света. В самом раннем из известных нам сводов законов, составленном за 1700 лет до начала христианской эры, вавилонский царь Хаммурапи сделал основополагающим принципом имперского правления защиту слабых от сильных. В этом кодексе Хаммурапи предстаёт величайшим из «великих кормильцев» – он и «пастырь», «скопивший богатство и изобилие», «заставивший течь богатство», и «владыка, даровавший жизнь Уруку, проведший обильную воду его населению», и «бог царей, знающий мудрость, расширивший ниву Дильбата», «наполнивший житницы», «усердный, совершенный, определивший пастбища и водопой для Лагаша и Гирсу», и «мудрый вождь, достигший исполнения устремлений, защитивший людей города Мальгиума от нужды, прочно основавший их жилища в изобилии». В завершение Хаммурапи и вовсе объявляет себя божественным: «вечное семя царственности, могучий царь, солнце Вавилона» – и, наконец, великим защитником: «чтобы уничтожить преступников и злых, чтобы сильный не притеснял слабого» (цит. по: [Driver and Miles 1955: 7–13]) [36].
Тот же самый имперский расчёт лежит в основе такой политической религии, как конфуцианство. Первые китайские цари держали при своём дворе своего рода «мозговой центр», к которому обращались за профессиональными советами относительно того, как им сохранить богатство и могущество, избежав свержения. Самыми известными из этих советников были Конфуций и Мэн-цзы, неустанно повторявшие своим царственным величествам, что рецепт долгого и процветающего правления таков: нужно следить за тем, чтобы простой народ был хорошо накормлен и не облагался слишком высокими налогами. Более смелым из этих двух философов был Мэн-цзы, который вообще пришёл к утверждению, что сам по себе государь относительно неважен. Лишь тот император, который хорошо относится к своему народу, может рассчитывать на сохранение своей власти:
«Люди – самое важное
