Резолютивная часть письма состояла из двух пунктов: 1) создать на территории Крыма Еврейскую Советскую Социалистическую Республику и 2) заблаговременно, не дожидаясь освобождения Крыма (до этого оставалось еще два месяца), создать правительственную комиссию для разработки всех необходимых мер.
Существуют две – диаметрально противоположные – точки зрения на эту акцию, которая вскоре так дорого обошлась причастным к ней лицам. Одна состоит в том, что это была тщательно спланированная сталинско-бериевская провокация, имевшая целью создать впоследствии обоснование для принятия карательных мер против руководства ЕАК и для жестокого решения судьбы советских евреев вообще. Другая отстаивает совершенно иное: письмо явилось трагической инициативой самих еаковцев, оно «стало логическим следствием гипертрофии национальных чувств евреев, возникшей в годы войны как реакция на угрозу их полного физического уничтожения, по крайней мере в Европе»[38].
Обе эти версии, скорее всего, не соответствуют действительности, хотя, казалось бы, никакой третьей не может быть. Но она существует…
О несостоятельности первой говорит хотя бы то, что Сталин вообще никогда не нуждался ни в каких «обоснованиях» для расправы с неугодными. Тем более что «обоснования» если и бывают нужны, то лишь на публичных судебных процессах, а эпоха таких шоу уже закончилась. Кроме того, ни малейшей нужды ликвидировать ЕАК и уничтожать его руководителей у него в конце 1943 – начале 1944 года не было и быть не могло: под руководством Лубянки комитет хорошо выполнял свою пропагандистскую миссию, а ядерными секретами в полной мере Москва пока не располагала, так что ЕАК мог еще пригодиться. Разрабатывать же столь громоздкую стратегию на несколько лет вперед – дело абсолютно бессмысленное: кто мог знать, как будут дальше разворачиваться события?
Но и вторая версия тоже ничуть не весомей. Как могли бы Михоэлс и Фефер пойти на столь убийственный шаг, чтобы по своей инициативе обсуждать в Америке, в сионистских и им близких кругах, план превращения Крыма в еврейскую республику?! Да к тому же после того, как уже целый год подвергались бесконечным проработкам в ЦК за самовольное расширение функций комитета, за придание ему «статуса самостоятельного государства». Комитету!.. А тут, получается, они всерьез взялись за то, чтобы придать этот статус огромному полуострову. Не могли перед Михоэлсом и Фефером всерьез поставить такой вопрос и сами американцы: откуда они могли знать, что Сталин вынашивает планы депортации крымских татар? А о расчленении Крыма на Южную (татарскую) и Северную (еврейскую) ни в одном последующем документе вопрос вообще не стоял – значит, никем, ни на каком уровне не обсуждался.
Все, видимо, было гораздо проще – и в точном соответствии со сталинским восточным коварством, с его, не раз себя оправдавшей, тактикой опытного интригана, с его иезуитской манерой загребать жар чужими руками, дистанцируясь от того, что дурно выглядело бы на политической арене, и обвиняя других в том, в чем повинен он сам. Запустив утку насчет возможной (пока еще только возможной!) передачи Крыма евреям, распалив воображение и тех, кто мечтал создать для своего народа национальный очаг, и тех, кто за рубежом хотел того же, но скептически относился к идее создания еврейской государственности в Палестине, Сталин рассчитывал прежде всего на грандиозные финансовые вливания для восстановления разрушенного войной – он отлично сознавал, что союзнические отношения с Соединенными Штатами завершатся после разгрома нацистской Германии, и помощь надо искать по другим каналам.
Павел Судоплатов, великолепно осведомленный о скрытой от глаз политической кухне, и сам имевший к ней прямое отношение, также подтверждает, что «Михоэлсу и Феферу ‹…› было поручено прозондировать реакцию влиятельных зарубежных сионистских (скорее всего, еврейских национальных, а не только сионистских. – А. В.) организаций на создание еврейской республики в Крыму. Эта задача специального разведывательного зондажа ‹…› была успешно выполнена»[39].
Если бы американцы не имели «информационной дезы» о готовности Сталина создать в Крыму еврейскую республику, а располагали бы только доверительными разговорами с Михоэлсом и Фефером, – Гарриман не мог бы себе позволить в феврале 1945 года, во время подготовки к Ялтинской конференции, открытым текстом спрашивать у Судоплатова и у Новикова (помощника Молотова), о том, как идут дела с созданием еврейской крымской республики в связи с будущими американскими кредитами под этот проект. И не смогли бы тогда американские сенаторы, уже после войны приехав в Москву, обсуждать тот же проект лично со Сталиным, который горячо их заверил, что дела движутся вполне успешно…[40] Но уже в ноябре 1945 года, когда Гарриман пожелал продолжить обсуждение со Сталиным этого проекта, тот даже отказался его принять[41].
Однако в 1944 году нелепая, опасная и заведомо обреченная на провал затея, цинично разыгрываемая Сталиным, Берией и подыгрывавшим им Молотовым, казалась настолько осуществимой, что члены руководства ЕАК стали готовиться, не дожидаясь ответа кремлевского диктатора, к практическим шагам.
Лев Квитко, автор многих стихов, которые, благодаря мастерству талантливых русских поэтов-переводчиков, знали наизусть миллионы советских детей всех национальностей, – отложив на время поэзию, отправился в Крым, чтобы «изучить вопрос на месте», разобраться в тех практических проблемах, которые возникнут при переселении «компактных масс» на разоренную землю, внести свои деловые предложения.
Несколько лет спустя эта командировка, бесплодная, но невинная, продиктованная самыми возвышенными целями, на привычном языке Лубянки будет квалифицирована так: «Выполняя преступные указания руководства ЕАК, выезжал в Крым для сбора сведений об экономическом положении в области»[42]. Сведения эти, ясное дело, были нужны американской разведке: по неистребимой лубянской логике никаких иных мотивов, кроме шпионских, ни у одного советского гражданина, тем более «еврейской национальности», не было и быть не могло.
Я хорошо знал жену Льва Квитко – Берту Самойловну: в пятидесятые годы моя мать вела дело по реабилитации ее мужа. С его слов Берта рассказывала, какие ужасные впечатления вынес Квитко из своей крымской поездки: антисемитизм, с которым он там столкнулся, притом обкомовский и райкомовский, не укладывался в его голове. Больше всего его потрясли высказывания партийных князьков такого типа: «почему евреи так рвутся сюда, на курорты, – ведь Крым не их, а наша общая, всесоюзная здравница».
Бесполезно было доказывать невеждам и хамам, что еврейская община (караимы) существовала в Крыму с XIII века – в нескольких километрах от Бахчисарая, бывшей столицы Крымского ханства, то есть именно там, где жили татары: бок о бок с ними (аналогия с Палестиной поразительная!). Что со временем именно здесь караимы создали и пещерный город Чуфут-Кале («еврейская крепость») – в виде памятника истории и архитектуры он существует еще и сейчас. Что еврейская община в Крыму просуществовала до 1925 года – остатки были рассеяны среди населения северного Крыма, но нацисты находили евреев и в местах, заселенных вроде бы целиком татарами (например, в Джанкое). И что еврейские колхозы были организованы здесь не на пустых землях, а на местах бежавших от большевиков немецких и болгарских колонистов: никто другой восстанавливать разрушавшиеся хозяйства не захотел.
Квитко говорил жене, что «диалог с антисемитами исключался напрочь» в силу полной бесперспективности, и что они, по его убеждению, чувствовали за спиной не только поддержку Москвы, но и прямое указание, которое им, несомненно, было дано.
«Он приехал из Крыма совершенно больной, – рассказывала Берта Самойловна, – и с чувством полной обреченности. Предстоящая катастрофа была для него очевидной, вопрос состоял только в том, как скоро она наступит».
Между тем ЕАК все еще пребывал в состоянии радужной эйфории. В том же состоянии находились и те, кто по советской терминологии именовался еврейской общественностью. Эта слепота тем более непонятна, что одновременно разыгрывалась другая драматичная история, которая была столь очевидной, что могла, казалось бы, остудить слишком горячие головы.
Еще в сорок втором – сорок третьем годах, когда поток информации о гитлеровском геноциде по отношению к советским и европейским евреям достиг своего апогея, родилась идея создать об этих зверствах «Черную книгу»: сборник соответствующих документов и свидетельских показаний. В равной мере эту идею активно проталкивали и в Москве, и в Нью-Йорке. Она не встретила возражений в кремлевских верхах, так что Михоэлс и Фефер, разумеется, с согласия Берии, спокойно могли ее обсуждать со своими собеседниками в США.
В начале 1944 года работа была в основном закончена, и рукопись отослана в Нью-Йорк: предполагалось, что оба издания – русское и два американских (на английском и на идиш), с предисловием Альберта Эйнштейна и с участием, в качестве авторов статей – Элеоноры Рузвельт, Томаса Манна, Лиона Фейхтвангера – выйдут одновременно. Книгу составляли Илья Эренбург и Василий Гроссман, в обработке материалов и литературной записи рассказов очевидцев принимали участие не только писатели-евреи: Павел Антокольский, Вера Инбер (Шпенцер), Вениамин Каверин (Зильбер), Маргарита Алигер, Владимир Лидин (Гомберг), Лев Озеров (Гольдберг), но и видные писатели русского происхождения: Андрей Платонов, Всеволод Иванов, Константин Симонов, Лидия Сейфуллина, Владимир Ильенков, Мария Шкапская и другие.
