— Да у нас вещей-то всего ничего. Спасибо, не стоит.
— Вы вот что... Вас как зовут? Так вот, Таня, вы привыкайте к новым принципам человеческого общения. Ясно? Нет? У нас в городках и ВМБ — ну, базах — живут по простому и единственно верному принципу: «Мебель при переездах носим вместе, праздники встречаем за одним столом, жен провожаем и встречаем сообща». Иначе нельзя. Мирок у нас тесный, школа обычно одна, магазинов парочка-другая, и все про всех всё знают. Так что я, хоть и не знаю, к счастью, вашего избранника...
— Почему — «к счастью»?
— Потому что, глядя на вас, я б его невзлюбил сразу как соперника и принялся бы напропалую за вами ухаживать.
— Напропалую?
— Конечно — потому что это безнадежно! Грех видеть такую женщину и не ухаживать за ней... Так вот, хотя и не знаю вашего счастливчика, помочь вам обязан. Потому что нет гарантий, что через годик-другой он не будет лететь вот так же рядом с моей невестой.
— Спасибо... А есть?
— Невеста? Где там, к черту! Только вот увидишь такую Таню, только грудь расправишь — эх, раззудись, плечо, размахнись, рука, и все такое, — глянь, а она или ребенка уже ждет, или замуж собралась. — Словоохотливый, дружелюбный моряк грустно улыбнулся. — Но хочу вас, Таня, поздравить. Думаю, парень, к которому летите, правильный. Во всяком случае, видел, кто вас провожал... Да не печальтесь! Я к тому, что рад за вас. Знаете, рад как мужчина — за всех нас, мужчин. Свинство то, что я видел, и вдвойне свинство обделить настоящего мужика вашей красотой и вашими глазами. Я говорю серьезно, поверьте, хоть вроде и смеюсь — просто на душе хорошо, когда видишь настоящий праздник.
— Спасибо. Я верю, только вот насчет красоты...
— А кокетничать-то не надо.
— Да я не о том. Я знаю, что хороша собой, только разве в одном этом суть? Я же не кукла — что́ красота...
Он изучающе помолчал, а потом, откинувшись назад, удовлетворенно сказал:
— Все точно.
— Что — всё?
— То, что глаза — зеркало. Любая помада соврет. А глаза не напомадишь. Да, он и вправду везунчик.
Таня тихонько засмеялась и тоже откинулась на спинку сиденья. Кто бы мог поверить всего два месяца назад в Симферопольском аэропорту, что все случится так быстро? Но... Но разве быстро? Сколько лет...
И ее захлестнула неожиданная, острая, бабья, до слез, жалость к нему, единственному, по-настоящему единственно надежному человеку. Сколько он ждал, как ей верил — даже когда она опять и опять уходила к тому, «законному». Жалко его, и себя жалко, и Еву — Еве-то еще трудно, ой как трудно придется, ведь ей еще все предстоит. Не так-то просто забыть отца, даже такого, как ее отец...
Татьяна чуть не заплакала — ей очень хотелось заплакать, потому что то была хорошая жалость, чистая и светлая, не обидная для человека.
Да, кто бы мог поверить... А он — верил. Она же видела в Симферополе — верит!
В горячем, пыльном, пропитанном абрикосами, растаявшим мороженым и по́том воздухе аэропорта отдаленно слитно ревели моторы, повсюду насморочно вещали громкоговорители, бегали с криками детишки.
— Ну, братец, — сказала Сашкина сестра Тоня и потянулась к нему; звонко чмокнув его в щеку, она громко объявила: — Все! Мы с Володей ждем приглашения на свадьбу. Ты слышишь меня, Сашка? А, Татьяна?
— Тошка! — дернул ее за руку муж — здоровенный детина.
— Тоня, я вижу, вы с братиком сговорились, — невесело улыбнулась Татьяна. Саня помрачнел. — Саша! Ну же, Саня. Ведь прощаемся — так не печалься.
— Вы такая пара, ребятки, — убежденно сказала Тоня. — Да на вас люди оглядываются, ведь на вас глянуть приятно.
— Ладно, Антон, хватит, — почти раздраженно оборвал сестру Кучеров. — Вовик, у нас еще есть пивко?
— А как же! — заорал детина, явно обрадовавшись новой теме, и жестом фокусника выхватил из висящей на плече полотняной сумки золотистую пивную банку. — Пользуем только «фирму» — других не понимаем, верно, Тошка? — Он с треском сорвал крышку, обрызгавшись пеной.
— Вова, ну какой же ты адвокат! — смеялась Татьяна. — Ты сам на бандита похож. Как там — бамбер, бимбер?
— Насмотрелись кино, — с великолепным презрительным снисхождением профессионала сказал Вова-адвокат. Впрочем, по внешности он действительно на адвоката не тянул: огромный, горласто-хулиганистый, в потертых вельветовых брюках и клетчатой выгоревшей рубахе, расстегнутой чуть не до пупа, он походил больше на дешево-киношного стилягу. — Бимбер, бампер, Сингапур... Пей вот лучше! — Он хлопнул крышкой еще одной банки, пробормотав: — Вот черт, жара какая, пиво кипит...
— Спасибо вам, ребятки, — вдруг горько сказала Татьяна, принимая банку. — Никогда у меня такого отпуска не было...
Она смотрела на Саню, и в глазах ее стояли слезы.
— Хорошо, что я улетаю первой, — торопливо, ломающимся голосом сказала она и отхлебнула из банки.
Спеша и давясь, она глотала теплое пиво, словно давя, топя что-то в себе, а Тоня отвернулась, а Володя оглушительно крякнул и полез за новой банкой.
— Девушка! — закричала девица из накопителя. — Вы на этот рейс? Что, из-за вас вылет задержать?
— Да-да-да! — Татьяна сунула Тоне банку, подхватила сумку, чмокнула Тоню в щеку, приподнявшись на цыпочки, поцеловала Володю-адвоката и кинулась ко входу, потом уронила сумку, метнулась назад и, обхватив Саню за шею, целуя его, шептала быстро, взахлеб: — Прости меня, родненький, прости, но я не одна, нельзя мне, я должна, должна, Сашенька, разве ж я знала, кто ты!..
Она оттолкнула его и, подхватив сумку, вбежала в тут же захлопнувшуюся за ней дверь...
Тридцать минут назад они развернулись на северо-восток и теперь летели, медленно набирая высоту. Кучеров знал, что больше четырех-пяти тысяч наскрести на подраненной машине не удастся, но и это был бы в их положении хороший запас — хотя бы для аварийной радиосвязи.
Чувства страха или чего-то грозно-непоправимого, пугающего, с чем они не смогли бы справиться, не было. Нет, не было. Они выполнили свой долг и знали, не имея связи, что их барраж над караваном своей первоначальной цели достиг и, кроме того, сам факт их появления над судами уже известен дома — что само по себе было много.
Теперь они должны были справиться с трудной, но реально выполнимой задачей — довести покалеченный корабль до своего аэродрома, хотя, конечно, не исключалась возможность посадки на первой же удобной промежуточной точке, на которую их заведут.
Одно мешало работать, только один вопрос, мучивший Кучерова: мог он увернуться или нет? Скорее всего, нет; но, среагируй он на полсекунды раньше, повреждения были бы меньшими — как всякий совестливый человек, он видел свою вину большей, чем она была, и уже не помнил, что этой-то полусекунды у него и не было. Ему все казалось, что та страшная сцена длилась долго, очень долго, а не те мгновения, которые запечатлелись в памяти длинными дрожащими секундами, как на замедленно прокручиваемой немой киноленте: скачкообразное движение двух истребителей, вот они, дергаясь толчками кадриков, сходятся, вот распространяется пламя взрыва — долго и беззвучно... Кучеров помотал головой, отгоняя жуткое видение.
