– Ты останешься, – одернул его Данила. – Приказываю!
– Довольно приказывать! – разозлился государев посланец. – Ты, ординарец, как там тебя… Бортников, – обратился он к Петру, – сам напросился: с нами поедешь!
Адашев взглянул на своего тысяцкого, поймал его тревожный взгляд.
– Я уверен, Григорий: скоро все выяснится.
– Выяснится, выяснится, – ухмыльнулся Скуратов-Бельский. – А теперь – саблю! И ты… ординарец!
Данила молча вытащил боевой клинок, протянул. Тот, перехватив оружие за лезвие, передал его одному из помощников. Отдал свою саблю и Петр.
– Куда повезете? – только и спросил Данила.
– Куда надобно, туда и повезем, – ответил Скуратов-Бельский. – Кинжалы тоже – они вам больше не понадобятся. И нам спокойнее, – добавил он. – Кто знает, что у вас на уме? Дорога-то дальняя!..
Данила Адашев и его ординарец, не говоря ни слова, отдали и кинжалы.
– А теперь следуйте за нами! – бросил арестованным офицерам царский посланец. И тотчас приказал своим стрельцам: – Обступить обоих! Выйдут из строя, вас плетьми накажу! А коли вы в сторону подадитесь, – обернулся он к Адашеву и Бортникову, – самолично зарублю! Вперед! – дернул он за уздечку, ткнул шпорами высоко по лошадиным бокам – ноги-то были коротковаты. – Пошла! Пошла!
Так и остался Григорий Засекин с двумя сотнями своих бойцов на опушке весеннего леса, в таявшем снегу, провожать взглядом Данилу Адашева и Петра Бортникова. «Фамилию Адашевых при дворе громко не называй», – вспомнил он слова Степана Василевского. Напророчил точно.
– Ну и дела, – сказал кто-то за спиной Григория. – Ох, недобрые дела!..
Верно: недобрые, злые. Молчком и с тоской, больно сжимавшей сердце, провожал Засекин глазами своего командира…
…Для всей русской армии весть об аресте братьев Адашевых показалась поначалу неправдоподобной. Поверили лишь те, кто видели, как и старшего Адашева вывозили из Феллина со связанными руками. В Дерпт братьев доставили почти одновременно – в колодках, точно последних татей и душегубов. Вчерашние герои – гроза Ливонского ордена и покорители ее городов, защитники земли русской от казанцев, крымцев и турок, – в темнице ожидали итога судьбы своей.
Их злой судьбе подыграли политические события того же года, перекроившие карту Европы.
Готгард Кетлер, новый магистр ордена, понимая всю несостоятельность Ливонии в борьбе с таким мощным государством, как Московская Русь, в 1561 году официально распустил своих рыцарей. Он поступил точно так же, как поступил тридцать пять лет назад последний гроссмейстер Тевтонского ордена Альбрехт Гогенцоллерн, создав с помощью папы Римского на землях своего государства герцогство Пруссию. Воинственные тевтонцы угомонились вовремя, оставив за собой огромную территорию в центральной Европе. Правда, в отличие от Альбрехта Гогенцоллерна, всему ордену помочь так и не смог – только самому себе и самому близкому своему окружению.
С соизволения фон Кетлера львиная доля земель ордена отошла четырем европейским государствам: север Ливонии – шведам и датчанам, центр – Литве, юго-восток – Польше. И все это уже не в залог и не в протекторат, а на веки вечные. За столь щедрый подарок Кетлеру удалось выхлопотать себе небольшую часть уже бывшего ордена – Курляндию, на чьей земле он и воцарился. С герцогским титулом, утвержденным папой Римским и признанным императором Священной римской империи, и всеми династическими привилегиями.
Худшей мести для Москвы и придумать было невозможно! Ослабевший рыцарский орден исчез с политической карты Европы, но взамен Русь оказалась лицом к лицу сразу с несколькими могущественными врагами, которые уже готовы были с утроенной прытью ливонцев отстаивать их цели. А они были все те же: не допустить московитов к Северному морю для широкой торговли с Англией и другими отдаленными государствами, а также вернуть завоеванные русскими ливонские города. Московскому царству пришлось срочно готовиться к новой и долгой войне, а потому нужен был кто-то, на кого можно было свалить все нынешние и грядущие беды. Этим человеком и стал Алексей Адашев – бывший руководитель бывшей Ближней царевой думы, отвечавшей за внешнюю и внутреннюю политику страны.
– Знал я: пожалею однажды, что связался с ним! – возлегая на парчовых подушках, говорил похмельный Иоанн таким же похмельным прихлебателям и наушникам, едва продравшим после затянувшегося пира глаза. – Знал, что каяться буду. Все знал, но поделать ничего не мог по юности. Теперь же – другое дело!
Говорил он это, не скрывая радости, потому как чувствовал пока еще вину перед другом своим Алексеем Адашевым, однако размывала уже вину эту волна гнева: ошибки Ближней думы на «ливонском фронте» были очевидны. И потому расплата за них казалась желанной, уже готовой вылиться в кровавую месть.
Слугами, внимавшими царю, были люди его нового круга, весьма отличного от прежнего, – братья Захарьины-Юрьевы, отец и сын Басмановы. Последние по влиянию при дворе уже вовсю соперничали с Данилой и Никитой – к великому неудовольствию самих шурьев царевых. Но куда деваться? – полюбил их Иванушка. И жестокого хитреца Алексея Басманова, и сына его разгульного Федьку, бабника-сластолюбца да кравчего в придачу, что без зазрения совести подыскивал горевавшему царю-вдовцу девок молодых и вина подливал с избытком. Даже им, Захарьиным-Юрьевым, о таком напоре на царя не мечталось. Были тут и юнец Василий Грязной, собутыльник Федьки Басманова и соратник в его распутствах, и молодой князь Афанасий Вяземский, тоже дюже охочий до всяческих земных удовольствий.
– Повелеваю, – допив горячее вино из золотого кубка, грозно проговорил царь, – привезти Алешку Адашева в Москву – пришло время ответить за свои дела! Слышь, Федька? – прищурил он глаз на Басманова-младшего. – И плесни мне еще винца огненного – али забыл, что царев кравчий? А ты, Вася, – кивнул он Грязному, – писаря кликни. – Иоанн недобро усмехнулся: – Грозную грамоту диктовать буду.
…Когда в каземат, где держали самого главного русского пленника, открыли дверь, узник даже не пошевелился – сил не было ни смотреть, ни чувствовать, ни жить.
– Куда ж его везти, коль он отходит уже? – сказал кто-то. – Мы и за ворота Юрьева живым его не вытянем, не то что до Москвы! Как быть-то?
– Да так и скажем Степану Захаровичу: преставился, мол, подлец, и все тут.
Лишь теперь до сознания пленника дошло, кто эти люди и чего им от него надобно.
