Я занимался в классе с восьми до полудня. После обеда был тихий час, но вместо сна я читал книги, принесенные мне учительницей или взятые тайком в кабинете у директрисы. Днем я, как все, занимался физическими упражнениями, вечером делал уроки.
Уроки я делал быстро, потом писал письма. Учительнице. Я их никогда ей не отдавал. Родителям, брату. Я никогда их не посылал. Я не знал их адреса.
Так прошло почти три года. Я уже не нуждался в костылях, мог ходить, опираясь на палку. Я умел читать, писать, считать. Нам не ставили оценок, но я часто получал позолоченную звезду, которую приклеивали на стенку напротив моей фамилии. Особенно легко мне давался устный счет.
У учительницы была своя комната в больнице, но она не всегда в ней ночевала. Она уходила вечером в город и возвращалась только утром. Я спросил у нее, не возьмет ли она меня с собой, она ответила, что это невозможно, мне нельзя выходить из Центра, но пообещала принести мне шоколада. Она давала мне шоколад тайком, потому что на всех его не хватило бы.
Однажды вечером я сказал ей:
— Мне надоело спать с мальчиками. Я хотел бы спать с женщиной.
Она засмеялась:
— Ты хочешь спать в палате девочек?
— Нет. Не с девчонками. А с женщиной.
— С какой женщиной?
— С вами, например. Я хотел бы спать в вашей комнате, у вас в кровати.
Она поцеловала меня в глаза:
— Такие маленькие мальчики, как ты, должны спать одни.
— А вы тоже спите одна?
— Да, и я тоже.
Однажды днем она пришла к моему тайному укрытию на вершине орешника, ветви которого образовывали удобное сиденье, где я мог читать и смотреть на город.
Учительница сказала мне:
— Сегодня вечером, когда все заснут, ты можешь прийти ко мне в комнату.
Я не стал ждать, пока они все заснут. Так я мог прождать хоть до утра. Никогда не бывало так, чтобы они все спали. Одни плакали, другие бегали в туалет по десять раз за ночь, третьи залезали друг к другу в кровать, чтоб заниматься всякими мерзостями, четвертые болтали до рассвета.
Я, как обычно, дал по оплеухе тем, кто хныкал, потом пошел проведать светловолосого малыша-паралитика, который не двигается и не разговаривает. Он только смотрит в потолок или в небо, когда его вывозят на улицу, и улыбается. Я взял его руку, прижал к своему лицу, потом взял его лицо в свои ладони. Он улыбнулся, глядя в потолок.
Я вышел из спальни и пошел в комнату учительницы. Ее там не было. Я лег на кровать. Она приятно пахла. Я заснул. Когда я проснулся посреди ночи, учительница лежала рядом, скрестив руки перед лицом. Я разомкнул ее руки, обнял себя ими, прижался к ней и лежал так, без сна, до утра.
* * *
Некоторые из нас получают письма, которые медсестры раздают им или читают, если они не могут сделать это сами. Потом для тех, кто не знает букв, письма стал читать я, если они меня об этом просили. Обычно я читал в точности противоположное тому, что было написано. Вот, что например, получалось: «Дорогой наш мальчик, только не выздоравливай. Нам без тебя очень хорошо. Мы по тебе совершенно не скучаем. Надеемся, что ты там и останешься, потому что нам совершенно не хочется иметь дома калеку. Все-таки мы тебя поцелуем, веди себя хорошо, потому что те, кто о тебе заботится, очень терпеливые люди. Мы так с тобой церемониться не будем. Нам очень повезло, что кто-то вместо нас занимается тобой, потому что в нашей семье, среди здоровых людей, тебе нет больше места. Твои родители, сестры, братья».
Тот, кому я прочитал его письмо, говорил:
— Медсестра читала мне письмо по-другому.
Я говорил:
— Она читала тебе его по-другому, потому что не хотела тебя огорчать. Я читаю то, что написано. Думаю, ты имеешь право знать правду.
Он говорил:
— Да, имею право. Но я не люблю правду. И хорошо, что медсестра читала мне письмо по-другому.
И плакал.
Многие из нас, кроме писем, получали посылки. Пирожные, бисквиты, ветчину, колбасу, варенье, мед. Директриса сказала, что посылки нужно делить на всех. Однако находились дети, которые прятали еду у себя в кровати или в шкафу.
Я подходил к такому ребенку и спрашивал:
— Ты не боишься, что еда отравлена?
— Отравлена? Зачем?
— Для родителей лучше мертвый ребенок, чем ребенок-калека. Ты никогда об этом не думал?
— Нет, никогда. Ты лгун. Уходи.
Потом я видел, как этот ребенок выбрасывает посылку в помойку Центра.
Некоторые родители приезжали навестить своих детей. Они ждали у входа в Центр. Я спрашивал у них, зачем они приехали, как фамилия ребенка. Когда они отвечали, я говорил им:
— К сожалению, ваш ребенок умер два дня назад. Вы не получали письма?
После этого я быстро уходил и прятался. Директриса вызвала меня. Она спросила:
— Почему ты такой злой?
— Я? Злой? Не понимаю, о чем вы говорите.
— Нет, прекрасно понимаешь. Ты сообщил родителям о смерти их ребенка.
— Ну и что? Он не умер?
— Нет. И ты прекрасно это знаешь.
— Должно быть, я спутал фамилию. У них у всех фамилии похожи одна на другую.
— Кроме твоей, правда? Но ни один ребенок не умер на этой неделе.
— Нет? Значит, я спутал с прошлой неделей.
— Видимо, да. Но советую тебе больше не путать ни фамилий, ни имен. И я запрещаю тебе разговаривать с родителями и с посетителями. Еще я запрещаю тебе читать письма детям, которые не умеют читать.
Я сказал:
— Я просто хотел оказать им услугу. Она сказала:
— Я запрещаю тебе оказывать кому-либо услуги. Ты понял?
— Да, госпожа директор, я понял. Но пусть не жалуются, что я не помогаю идти вверх по лестнице, не поднимаю, когда падают, не объясняю задач по математике, не исправляю орфографию писем. Если вы запрещаете мне оказывать услуги, запретите тогда им просить меня о помощи. Она долго смотрит на меня и говорит:
— Хорошо. Уходи.
Я вышел из ее кабинета, я увидел мальчика, который плакал потому, что уронил яблоко и не мог его поднять. Я прошел мимо него и сказал:
— Плачь, плачь, все равно яблоко само не поднимется, растяпа.
Он стал просить меня, со своего инвалидного кресла:
— Пожалуйста, принеси мне яблоко…
Я ответил:
— Сам выпутывайся, дурак.
Вечером директриса пришла в столовую, произнесла речь и в конце сказала, что не надо просить ни о чем никого, кроме медсестер, учительницы и, в крайнем случае, ее самой, если нет другого выхода.
В результате всего этого мне пришлось два раза в неделю ходить в маленькую комнату рядом с перевязочной, где в большом кресле сидела очень старая женщина, ноги у нее были укрыты толстым одеялом. Мне уже про нее рассказывали. Другие дети, побывавшие в этой комнате, говорили, что старая женщина очень добрая, как бабушка, и что у нее хорошо, или ты лежишь на раскладушке, или сидишь за столом и рисуешь что хочешь. Еще можно рассматривать книги с картинками и говорить о чем хочешь.
В первый раз, когда я туда пришел, мы ни о чем не говорили, только поздоровались, потом мне стало скучно, ее книжки мне были неинтересны, рисовать не хотелось, тогда я стал ходить от двери к окну и от окна к двери.
Через некоторое время она меня спросила:
— Почему ты все время ходишь?
Я остановился на минуту и ответил ей:
— Мне нужно тренировать больную ногу. Я хожу, как только появляется такая возможность и нет другого дела.
Она улыбнулась, морщины раздвинулись:
— По-моему, с ногой у тебя все в полном порядке.
— Не в полном.
Я бросил палку на кровать, сделал несколько шагов и упал возле окна:
— Видите, что не все в порядке?
Я на четвереньках добрался до трости и поднял ее:
— Когда я смогу обойтись без нее, все будет в порядке.
В следующий раз, когда мне полагалось туда идти, я не пошел. Меня всюду искали, но не находили. Я сидел в ветвях орехового дерева в конце сада. Только учительница знала про это убежище.
В последний раз сама директриса отвела меня в маленькую комнату, сразу после обеда. Она втолкнула меня туда, я упал на кровать. И остался лежать. Старая женщина стала меня спрашивать:
— Ты помнишь своих родителей?
Я отвечал ей:
— Нет, совершенно не помню. А вы?
Она опять продолжала задавать свои вопросы:
— О чем ты думаешь вечером, пока не заснешь?
— О сне. А вы что, не об этом думаете? Она спрашивала меня:
— Ты сказал родителям о том, что их ребенок умер. Зачем?
— Чтоб им было приятно.
— Почему?
— Потому что лучше знать, что твой ребенок умер, но не калека.
— Откуда ты это знаешь?
— Знаю, и все.
Старая женщина еще спросила у меня:
— Ты все это делаешь потому, что твои собственные родители никогда не приезжают?
Я сказал ей:
— Какое вам дело? Она продолжала:
— Они никогда тебе не пишут. Не присылают посылок. Поэтому ты мстишь другим детям.
