– Я пойду за остальным, – пробурчала Дин и вышла.
– Ну, Ир, твоя подружка – бульдозер. Все у меня за здорово живешь выгребла. Обещала косметики подарить.
– Подарит.
– Ты с ней ухо востро держи, по-моему, она того… С приветом.
– В Америке живет. Без комплексов.
– Нет, – сказала Аська, прислушиваясь к чему-то в самой себе, – она хуже. Я прям словами не могу сказать. Мне от нее спрятаться хочется. Поняла?
– Нет.
– И я не поняла… Короче, ключ оставлю под ковриком, потрахайся там за всех нас. – И Аська вышла, бойко крутя попкой в вульгарнейших шортах.
– Давай пылесосить, – сказала Дин, явившись с последней партией посуды, включающей в себя вазы, поднос и подсвечники.
– Пылесос сломан. Перебьются.
– Ты живешь в антисанитарных условиях.
– Пыль придает квартире интеллигентность…
– У моей одной подружки дорогой японский пылесос, его включаешь на час в центре комнаты, и он со всего тянет пыль, как турбина, кондиционирует и увлажняет.
– Господи, как же я себя плохо чувствую, – простонала я. От рассказа о пылесосе меня затошнило в буквальном смысле, я представила, как он засасывает содержимое моего дома, а потом кондиционирует и увлажняет пустую коробку. Я положила руки на стол, а голову на руки.
– Бедная, – сказала Дин, поставила вазу на стол, села рядом и погладила меня по волосам: – У тебя потрясающие волосы…
– И самочувствие такое же… – проныла я.
– Давай я тебе сделаю массаж, – сказала Дин скороговоркой и, не дождавшись ответа, начала мять и ласкать то, что считалось шеей, переходящей в голову и ощущалось как наказание. Я почувствовала облегчение, смешанное с грехопадением; первый раз в жизни меня касались эротически окрашенные руки женщины, и я не поняла, как к этому относиться. А главное, я почувствовала, что это уже было, было когда-то… Что я уже однажды сидела в такой позе, а эти руки точно так же возились с моей холкой… Как будто я второй раз смотрю фильм.
– Тебе нравятся мои волосы? – зачем-то спросила я.
– Ага.
– А все остальное? – У меня было ощущение, что я загоняю ее в угол, в котором она вынуждена будет во всем признаться. Но в чем?
– Все остальное тоже. Мне бы хотелось тебя порисовать… Я ведь рисую, – как-то оправдываясь, сказала Дин.
– Слушай. – Боль отпустила голову, и я сказала: – Давай крутить лесбийскую любовь, а то мне сорок лет, а я только в кино видела. – И во все ехидные глаза глядела на нее, думая, что же делать, куда отступать, если она согласится.
– Мне хотелось тебя порисовать, – сказала Дин картонным голосом и отпрыгнула так интенсивно, что свалила Аськину вазу, пошла красными пятнами и застыла как статуя.
– Она нас убьет, – предположила я, – вазу она купила в честь Толика, он из тех недоносков, которые торжественно объявляют: «Я никогда не делаю подарков любовницам!» Значит, я не отношусь к бабам, которые тебе нравятся?
– Что ты за ерунду заладила? – наклонилась к осколкам Дин. Я совершенно определенно загнала ее в угол.
– То есть, грубо говоря, ты мне крутишь динамо? – наезжала я, поняв, что упорство безопасно.
– Ну и лексикончик! Я куплю ей приличную вазу. – Дин с испуганным красным лицом стояла против меня, вытянув вперед руки с крупными хрустальными осколками.
– По-моему, ты меня хочешь зарезать, – предположила я.
– А ты не нарывайся, – сказала она, и желваки, клянусь, мужские желваки заиграли на ее напудренном подбородке.
– Может, ты застенчивая, так я сама могу приставать! – гаркнула я и двинулась на нее с неопределенным, но злобным выражением лица; никак не могла подчинить себе лицо и надеть на него что-нибудь тематическое.
Дин отступила назад, поскользнулась и начала падать прямо на сумку с Аськиным сервизом, не выпуская осколков из рук; я бросилась на нее, как Матросов на амбразуру, отпихнула рывком от сумки, мы рухнули на битую вазу; и, лежа на Дин, уперевшись дыханием в ее лицо, я поняла, что это… Димка…
Сначала показалось, что у меня похмельные глюки. Но увидев один раз, я не смогла понять, как же не видела этого, и только этого, с первой секунды. Сердце заколотилось как бешеное, в голове застучало, руки заледенели. Я сползла, поднялась, отошла и, отвернувшись, потому что боялась смотреть на него, спросила:
– Глаза-то синие ты себе как намалевал, клоун?
И тут я услышала Димкин хоть и нервный, но смех; голос, который стал его голосом; бросилась и прижалась к нему, потому что монстр по имени Дин исчез из комнаты, и вместо него со мной был Димка, и халат пах его запахом сквозь дезодорант.
– Это ж линзы, глупая, – ответил он, и два вазных осколка из разжатых рук звякнули об пол.
– Сними, сними линзы, я не могу общаться с Франкенштейном, – попросила я, убаюкиваясь на его груди с проминающимися выпуклостями.
– Они с диоптриями. Я без них ничего не увижу.
– Ты уже и так все увидел.
– Такую актерскую работу мне испортила!
Я отошла, села в другой конец и начала пялить глаза. Мне было не переварить всего сразу на похмельную голову. Он пошел за совком и веником, начал собирать осколки. Говорить не было сил ни у меня, ни у него. Он снял халат, остался в спортивных трусах. Выбритые снизу по колено ноги и до локтя руки делали его похожим на модельно стриженного пуделя. Налаченые когти, клееные ресницы и накрашенное лицо выглядели заплатками. Он достал бутылку виски, налил, сел рядом и обнял меня.
– Когда ж ты поняла? – Конечно, он был неисправим.
– Не знаю, немножко, когда ты мне картинку на сиську клеил, немножко, когда телефон записывал. Ты семерку еще в школе писал, то ли семерка, то ли вопросительный знак. Я просто не могла для себя сформулировать. Вообще-то классно сработано. Только вот история с сестрой какая-то… с душком. – Я была оглушена и говорила и смеялась под дозой контузии. – Подожди, но нос у тебя новый!
– Я же говорил, катастрофа.
– Как же так, почему же я не врубалась?
– Потому что так ничего не надо было объяснять, – сказал он нехорошим голосом.
– А теперь что надо объяснять?
– Все.
– Как говорили писатели Серебряного века, «если надо объяснять, то не надо объяснять».
К счастью, зазвонил телефон.
– Алло, – сказала я.
– Привет, – ответила Ёка. – Ну?
– Ёка, я хочу сообщить тебе пренеприятнейшее известие… – заверещала я, и Димка вырвал трубку.
– Добрый день, это Дин, – сказал он в нос в мяукающей манере Дин. – Лучше это известие сообщу вам я. Они согласны на встречу, сегодня в семь у Ирины. Жду вас и Василия.
– Будешь продолжать? – удивилась я, когда он положил трубку.
– Конечно. А собственно, что изменилось?
– Ну, не знаю… Если ты считаешь, что ничего, значит, ничего. Слушай, а ты ведь мне уже когда-то массировал шею! Ей-богу! – озарило меня.
