– Тебе не плохо, тебе обидно, что ты семь лет выбросил коту под хвост. Если б мы все за это время сдохли, это бы имело смысл. А так тебе нечего будет снимать на твою скрытую камеру.
– Жизнь – это пожар в театре, как говорил классик. Все ищут выход, и никто его не находит, все давят друг друга. Горе тому, кто упадет, его растопчут. Я по крайней мере не дал растоптать себя в Америке!
– Кто ж тебя растопчет с такой дефицитной профессией? До палача, конечно, не дотягиваешь, но от мамы-учительницы высоко оторвался!
Он глянул на меня с ненавистью и переменил тему:
– Мало времени. Если ты не будешь помогать, я рискую не успеть приготовиться к ужину!
– Тогда я пойду к Аське спать.
– Баба с возу – кобыле легче, – сказал он вслед.
– Губы поровней накрась, гомик чертов! – ответила я.
У Аськи в хате было «все как у людей». Ей сильно хотелось «красивой жизни», и сейчас казалось, что она этой «красивой жизни» уже пудрит носы и стрижет сеченые концы волос, еще немного, и попадет внутрь по полной программе. Аськина однокомнатная квартира пыталась изобразить из себя спальню, гостиную и детскую одновременно, отчего была похожа на человечка с огромной головой, массивными ступнями, мощными кулаками и крохотным символическим туловищем.
Я упала на двуспальную арабскую кровать, центрирующую дом вокруг себя. На тумбочке, набитой порнушными видеокассетами и учебниками для шестого класса, стоял миниатюрный фонтан, который Аська подглядела в шикарной жизни попсовиков, а возле кресла-кровати в коробочке, обклеенной вкладышами для жвачки, шуршал хомячок.
Я подумала, как хорошо, как уютно должно быть Аське, у которой косметика в ящиках перемешана с яркими пластмассками «лего», новый дорогой бюстгальтер за стеклом лежит в целлофане посреди бутылок и фужеров. И впереди понятные «поднять ребенка, найти мужика да заработать денег», а там глядишь – и «жизнь удалась». А тут лежишь, как куча, на чужой кровати, а в твоей квартире одноклассник в платье расставляет на столе чужой сервиз, чтобы снимать скрытой камерой, как будут жрать самые дорогие для него люди.
Каким же кайфом для меня было официально объявить Димке о сбрасывании псевдоответственности за него. Я даже подумала, каким заслоном такой тип связи отгораживает от вопроса «кто я такой?». Опекаемый понимает, хорош он или дурен, все на совести опекающего. А уж опекающему и подавно некогда про это подумать, у него на знамени одна надпись: «Все на мне!» Мы сливаемся в дружбы и компании, чтобы затерять, припрятать себя – подальше положишь, поближе возьмешь! «На фоне Пушкина! И птичка вылетает!»
Как понятны бабы, прикрывшиеся возней по кухне и детскими болезнями, чтоб никогда не спросить с себя за профессиональную и личностную несостоятельность. И какая немыслимая работа – завести внутреннюю ответственность не за кого-то или весь мир, а за себя самое. Как Димка, один, с отключенным телефоном и вечно меняемым адресом… Хотя, с другой стороны, вернулся со старыми показателями.
В дверь позвонили. На пороге стоял Димка, в хламиде и фартуке поверх нее.
– Чего тебе?
– Там какой-то крендель звонил.
– И что?
– Сказал, что прилетает завтра.
– Валера звонил? – заорала я.
– Что-то в этом роде… – с деланной неважностыо промямлил Димка.
– Почему ты, сволочь, не позвал меня к телефону? – Я готова была его убить.
– Ты же не посвятила меня во все подробности половой жизни, – ухмыльнулся он.
– И как же ты ему представился?
– Как твой бывший муж и совладелец жилой площади, – довольно хмыкнул он.
– Не ври.
Не в его стиле было так представляться.
– Конечно, нет. Я сказал правду… Что я тетушка Чарли из Бразилии, где в лесах водится много диких обезьян! – Он сделал книксен.
– Как я тебя ненавижу! – ответила я почти искренне.
– Не бойся, твое чувство не останется безответным. Кстати, крендель еще будет звонить.
– Дай ему телефон сюда. Он как мой, только последние цифры семьдесят семь. – Я хотела захлопнуть дверь перед его напудренным носом, но он просунулся в квартиру и уселся на кровать.
– Естудэй! – то ли запел, то ли завопил он и начал отбивать ладонями такт по собственным бедрам.
– Не мог бы ты попеть без аудитории, – взмолилась я и рухнула на кровать рядом.
– Первая баба, с которой я переспал в Америке, была моим инструктором по вождению. Она мне до сих пор звонит. У нее недавно собака под машину попала, так не с кем, кроме меня, было поделиться. Дикая страна. Она была совсем не моя героиня, толстая, лохматая. Мать ее входила в сенат штата, а она сама дура дурой и всю жизнь продавала канцтовары по телефону. Я выслушивал ее, за это она учила меня вождению, такой американский товарообмен. Она мне звонит из Вашингтона, тарахтит 12 минут, не дает мне сказать ни слова и кладет трубку. Хочешь ответить? Плати свои деньги.
– Ты мне про всех своих баб будешь рассказывать? – зевнула я.
– Про всех не успею, – сказал он, посмотрев на часы. – Потом я склеил Эни на правозащитном собрании. На такие собрания ходят тетки, которые участвуют во всем подряд. Они так переходят из защиты животных в зеленые, за сохранение лесов Бразилии и болот Америки, против негуманных методов выращивания телят. Такие леваки-энтузиасты. Эни была из них. Она работала собкором модернистского художественного журнала, состоящего из дискуссий, что есть искусство, что не есть искусство. Типа, положат американский флаг при входе на выставку так, что на него наступают, и выясняют – это свобода выражения или нарушение закона. У Эни при всей хрупкости были тяжелые бедра, такой монолит, вытесанный из камня. Не внешне, а когда ты до них дотрагивался. Она никогда не знала, что с ними делать, видимо, большое табу на секс. Такая бестолковая, неустроенная, непрактичная, в грубом пиджаке, джинсах и шелковой блузке. Трогательное чучело, и будила во мне садистские наклонности. Она требовала от меня больше, чем я хотел ей дать. Она хотела обязательств, в англосаксонской модели это значит «сопереживание»… а обмен монологами про неприятности на работе означает повязанность друг другом. То, о чем можно рассказать психоаналитику или любовнику.
– Хоть одна-то нормальная у тебя там была? – спросила я.
– У меня была любовь. От безысходности я поперся на психологические курсы. Такой открытый клуб, в котором двух-трехдневные курсы всего: суфистских танцев, способов соблазняющего раздевания, разгадывания убийств века, иглоукалывания индейцев наваху, раскрашивания египетских орнаментов и т. д. Я пришел на курс сравнительной психологии русской и американской культур. Американы платили деньги, а русских брали на халяву. Там я увидел Мэги. Она была хороша собой, а у ее бойфренда уже не стояло от наркотиков. Ей принадлежит гениальная фраза, с которой я начал постижение американских женщин: «Если я залечу, то за аборт ты платишь половину». Это было без тени юмора. Она жила у бойфренда, мы встречались, когда он уезжал, я снимал комнатуху и звать к себе не мог. Американка – это баба, которая нежно берет тебя за руки и начинает их аккуратно и плавно выкручивать. Она дергала меня, как собачку на поводке. Она не собиралась вводить меня в жизнь, потому что сама клеилась к карьерным связям бойфренда, а я был «ебарь на веревочке». Она вела партию не потому, что была сильней, а потому, что игра была на ее территории. Она говорила, мол, ты такой русский, такой доминантный, а здесь сиди тихо, здесь права человека. Сексуально я был на ней двинут, но у меня не проходило ощущение унижения. Она задолбала меня так, что я ушел от нее к темной девушке с Гаяны. Но темная девушка в первую же ночь спросила: «Почему вы, белые мужчины, такие мягкие на ощупь и в отношениях?» Эмоционально она мне подходила, афроамериканцы в Штатах – такие же открытые дети, как русские, но я понял, что не потяну с ней психологически, здесь надо было быть мачо.
