— А хотите, я вам скажу теперь, почему дома идут на слом? Они идут на слом, когда их хозяева делают долги. Всякий раз как в дверь постучится кредитор — это все равно что удар кирки в стену.
— Ну, каждый вечер, — тихонько простонал слепой, — каждый вечер одно и то же.
— Бернар! — воскликнула старуха, толкая соседа в бок черенком ножа. — А вам интересно узнать, отчего дома обрушиваются?
Господин Бернар болезненно содрогнулся и встал.
— Эй, кто-нибудь! — прорычал он голосом раненого великана. — Подайте мне руку!
Господин Аньель предложил ему свою.
— Дома обрушиваются, — продолжала неугомонная старушка, — по одной-единственной причине. Дома обрушиваются не от протечек, не от проливных дождей и таяния снега, а от лжи, ложь разрушает стены и продавливает крыши.
— Она сошла с ума! — вскричал слепой. — Я скажу брату, чтобы он ее выгнал.
— А я почти кончила, — внезапно успокоившись, сказала старушка и скрестила руки на груди. — Здесь, в Фонфруаде, нам всем довелось лгать, и не единожды, но в тот день, когда Бернар нацепил черные очки, я поняла, что чаша переполнена. Итак, друзья, этот дом обрушится.
— Мой старый друг Аньель, мой мальчик Серж, — умолял господин Бернар, идя вокруг стола об руку с Аньелем, — не слушайте, что там бормочет эта злокозненная старуха. Она измывается над тяжелейшим из недугов.
— Ладно, Бернар, хватит! — сказала вдруг иностранка, безучастно жуя ломтик ветчины. — Я предалась было воспоминаниям о восхитительных днях моего детства… Да сядьте вы подальше от этой женщины и не отвечайте на ее реплики.
— Она лжет! — вскричал господин Бернар, тяжело падая на стул.
— А я говорю, что этот дом обрушится, — твердила старушка с упрямством провидицы. — Стены любого дома и его крыша держатся только на правде.
Господин Аньель молитвенно сложил руки:
— О, как хорошо было бы начертать эти слова на фасаде… — проникновенным тоном заявил он.
— Если Аньель опять начнет бубнить про надписи, я пойду обедать куда-нибудь еще, — возмутилась иностранка.
Что говорилось дальше, Элизабет не слышала, так как Серж направился в буфетную.
— Они там завели свое, — сказал он, как только вошел.
Потом вполголоса попросил Элизабет:
— Поди на кухню и налей водой этот графин. И подай-ка мне стаканы, что стоят там на полке. Сначала графин. Да пошевеливайся!
Девушка изо всех сил старалась выполнить поручение, моталась взад-вперед, но сердце ее билось так сильно и она так боялась не угодить Сержу, что испытала облегчение, когда он ушел из буфетной. Однако, оставшись одна, Элизабет впала в отчаяние. Пока Серж был с ней, пусть и грубил, она была счастлива, но сейчас, когда он ушел, ей показалось, что он ее не любит. Ведь он с самого начала так ни разу и не сказал, что любит ее, а каким сухим и жестким тоном он отдавал ей приказы! Всю любезность приберегал для других.
Чей-то громкий голос заставил Элизабет снова приникнуть к кошачьему лазу, и она увидела посреди зала мать господина Эдма в длинном дорожном пальто с аляповатыми синими и красными полосами. В этом наряде она казалась неимоверно широкой в плечах, несомненно, за счет поперечных полос спереди и сзади, которые делали ее похожей на зебру или на сторожевую будку в человечьем облике. Под буйной копной черных волос, в которой можно было разглядеть кусочек ограненного гагата, куриное крылышко и виноградную гроздь, голова казалась крошечной. От злости щеки ее раскраснелись, словно их исхлестал холодный ночной ветер, так что цвет этого сердитого лица представлял собой нечто среднее между фиолетовым и темно-розовым — сочетание, не очень приятное для глаз. При неверном свете лампы, освещавшей лишь одну сторону зала, старуха стояла неподвижно, точно раскрашенный истукан.
— Семь часов пути, — рассказывала она, — семь часов, из них два — на двуколке, три — на вонючем вокзале, где меня держал дождь, и два — на скамейке вагона третьего класса. Каково? Так что у меня хватило времени подумать о каждом из вас, друзья мои! Наконец возвращаюсь в полном изнеможении. И кто меня встречает на вокзале?
— Мадам, — робко сказал Аньель, — мы же не знали…
Старуха бросила на него испепеляющий взгляд.
— Кто меня встречает на вокзале? — повторила она нарочито медленно. — Никто. Уже ночь, я замерзла и проголодалась. Но кому какое до этого дело, не правда ли? Значит, к проведенным в пути семи часам пришлось добавить еще и километровую пешую прогулку по дороге, которая превратилась в одну сплошную лужу, с чемоданом в руке и семьюдесятью годами в ногах. И вот, придя сюда, я вижу, что вы собрались пировать у моего очага.
— Пировать! — вполголоса сказала иностранка. — Я, например, не пирую, а грызу ломтик ветчины.
Мать господина Эдма шагнула к сотрапезникам, и те невольно попятились.
— Ну что ж, — продолжала старуха, поднося руки к шляпке, — я принесла вам весть, которая, я думаю, покажется вам весьма интересной.
Резким движением она выдернула из-под виноградной грозди длинную шпильку, словно извлекала ее из собственного мозга, взяла эту шпильку в рот, из-за чего ей пришлось оскалить зубы как бы в торжествующей свирепой улыбке. Затем со всеми предосторожностями сняла с головы венчавшее ее замысловатое сооружение, и видно было, как высоко она ценит этот свой головной убор. Старуха медленно пересекла зал, и все головы, точно связанные с этой важной особой невидимыми нитями, поворачивались ей вслед. Подойдя к прислоненному к стене поставцу, мать господина Эдма положила на него свою шляпку, воткнула шпильку под куриное крылышко и вернулась к сотрапезникам, которые продолжали пожирать ее глазами.
— Впервые в жизни, — произнесла она глухим голосом, — я вернулась ни с чем.
Эхо откликнулось на эти слова, которые метались в полумраке, словно невидимые птицы.
— Да, — продолжала мать господина Эдма. — Долгие годы мне удавалось уговорить этих людей. Я добивалась отсрочки платежей, улаживала разные мелкие дела.
Старуха перешла поближе к огню. Гнев ее мало-помалу улегся, и на смену ему пришла тихая печаль, еще более пугавшая всех присутствовавших, которые почтительно расступались перед ней. Повернувшись к ним спиной, она стала греть руки у огня и продолжала говорить, обращаясь к каминной решетке:
— Теперь всему конец. Прежде всего я пошла в контору Газовой компании. Чтобы вызвать к себе доверие, нарочно оделась поизысканней… надела вот эту шляпку… — она указала подбородком на драгоценный головной убор. — Но вот беда! Посадите человека за окошко с решеткой — и он становится лютым зверем. Служащий этой компании накинулся на меня, как цепной пес… Словом, газа в нашем доме больше не будет.
Старуха мрачно вздохнула и несколько секунд промолчала. За спиной этой грозной фигуры, чернеющей в красноватых отблесках огня, никто не шелохнулся.
— Не будет газа, и электричества тоже не будет, поймите это хорошенько. Напрасно я клялась и божилась, предлагала дать расписку. С таким же успехом могла бы сплясать перед ними фанданго. О продлении кредита не может быть и речи. А по поводу просрочки платежей служащий прозрачно намекнул на взыскание через суд…
— Подобный удар — все равно что удар кирки, разбивающей стены идущего на слом дома, — послышался ровный голос, не высокий и не низкий, — но я все-таки остаюсь верна своей мысли. Этот дом обрушится сам.
— Ах, это вы, Корнелия, с вашими разглагольствованиями насчет слома и обвалов! — не оборачиваясь, сказала мать господина Эдма. — Послушайте-ка лучше, кузина, что было дальше. Из Электрической компании я направилась на телефонную станцию и попросила не отключать наш телефон. «Только представьте себе, — сказала я, — что среди ночи нам вдруг понадобится немедленная помощь полиции или врача…» На меня посмотрели как на дурочку. Телефона, стало быть, тоже не будет.
— Мадам, — прервал ее Аньель дрожащим голосом, — садитесь, пожалуйста.
Старуха отмахнулась от него широким движением руки, по-мужски, опять же не оборачиваясь.
— Пока что я рассказала вам, друзья мои, о своем шествии с крестом на Голгофу. Но вот и сама Голгофа, потому что самое страшное я оставила напоследок. Налоговый инспектор. Как только он посмотрел на меня, я поняла, что совершила ошибку, надев эту… чуточку элегантную шляпку, но я-то надеялась вызвать доверие тех, кто ведает газом и электричеством. Как бы там ни было, только в конторе налогового инспектора я поняла, что жизнь довольно горькая штука, полная превратностей. Он начал задавать мне вопросы, спросил с улыбочкой: «Как вы считаете, мадам, ваша гражданская совесть чиста?» Ну и конечно — ни освобождения от налогов, ни отсрочки. Все налоги должны быть выплачены в течение месяца, иначе на имущество будет наложен арест.
Наступила мертвая тишина, и старуха, продолжавшая стоять неподвижно перед камином, судя по всему, погрузилась в горестное раздумье; время от времени она издавала негромкий стон, и голова ее меж широких плеч склонялась все ниже и ниже. Никто из собравшихся за столом не шевелился, каждый уныло взирал на свою пустую тарелку, как будто видел в ней свою судьбу, заставившую их всех застыть с таким озабоченным видом. Серж на цыпочках отошел в сторону. И вдруг господин Аньель смущенно пробормотал:
