— Какой козёл?
— Да барон ваш, пи*ор тупой!
Младшая сестра шатнулась назад, словно её в грудь толкнули, и закричала:
— Не смей! Он назвал себя моим отцом! Он хороший!
— На говно похожий! — издевательски пропела старшая.
Ну, хватит. Слышала я достаточно. Я вышла из-за своего укрытия, и Тонька, увидев меня, перекосилась лицом. А Женька продолжала кричать, тонко, как зайчонок:
— Перестань! Ты стала плохая! Ты воровать приходила! А сама на других наговариваешь!
Я подошла и положила руку ей на плечо:
— Женечка… — тряслась она, как осиновый листок. Я развернула её к себе и обняла. — Тише, зайка моя! Пойдём! — Женька явно была не в себе и не слышала меня.
Дотащу ли? А чего нет-то? Семилетний ребёнок!
Я подхватила её на́ руки и заторопилась к донжону, приговаривая на ходу успокоительные слова. В остроге, наверное, было бы удобней, там даже есть медпункт. Но здесь у нас — спокойнее. Да и ближе. У Маринки в садике выгородка есть типа изолятора, положу там, пусть выспится. Сон — лучшее в таких случаях лекарство. Правда.
— Тише, девочка моя, тише, маленькая. Почти пришли.
Нас увидели с галерейки и закричали, зазвонили в колокол. Как же: кельда бежит, ребёнка на руках тащит — не иначе, ЧП. Ко мне навстречу бежали мужики, но я никому её не отдала. Нельзя сейчас. Никому, кроме барона. Женька вцепилась в его мокрую от пота майку и заревела в голос.
Потом она уснула в комнатке с розовыми зайцами на шторах, сжимая в руке тёплую как котёнок огненную саламандру. Очень тяжело, когда твой самый родной человек внезапно становится врагом. Особенно когда тебе всего семь лет.
Барон расстроенно сидел над детской кроваткой. Как это ни странно вам покажется, иногда он вдруг раскрывается с очень сентиментальной и даже ранимой стороны.
— Марин, как проснётся, отправь за мной.
Я погладила его по руке:
— Да она до ужина не проснётся.
— Значит, я перед ужином зайду, поговорю с ней. Всё, девочки, я на башню.
— Давай.
Марина тоже пригорюнилась:
— Со старшей-то что делать?
Тут я прям разозлилась:
— Ремня ей дать хорошего, для начала.
— Госпожа баронесса…
— Ну что? Трогательно увещевать её? — мама-Мариша упрямо уставилась в окно. — Знаешь что, давай так: ты можешь с ними вести правильные беседы. Я бы даже попросила тебя заняться этим. На счёт цыганки только сомневаюсь. А вот взысканиями и наказаниями буду рулить я. Иначе эти девчонки возомнят себя безнаказанными. И это будет ещё хуже, чем сейчас.
Под дверями детского сада толпились рейнджерята из Женькиного отряда. Шквал вопросов про «что случилось⁈» чуть не сбил меня с ног.
— Так, ну-ка тихо! Не орать! Стресс у неё. И шок, — наверное. — Отправьте кого-нибудь на огород, там по-любому кто-то из рабских есть. Пару женщин пусть сюда пришлют*. И двоих — на ту сторону донжона, где чубушник растёт.
*Наказанием рабов должны заниматься тоже рабы.
Такая моя принципиальная позиция.
— Это кусты такие, с белыми цветами? — уточнил мальчишеский деловой голос.
— Да. Приведите эту… которая камни там собирала.
А Тоньки на месте не оказалось, прикиньте! Испугалась и решила убежать. Вот дурочка. Куда бежать-то, когда ты внутри почти пустого детинца? Разбежавшись, спрыгнуть со стены? Ну… это где-то как с седьмого этажа сигануть… Забилась, поди в какой-нибудь башне под лестницей. Или в кустах сидит.
Женькина команда вызвалась было её в два счёта найти — даром что ли они три года уж учатся по лесам следы распутывать? Ну ладно, не все так долго, но ветераны-то — три и даже с хвостом! Но я не велела. А вот пусть попрячется. Поголодает и помёрзнет. Ночью на улице без одеялка всё равно прохладно, хоть и лето.
Пришлось вслед первому гонцу на огород срочно слать второго с отменой приказа. Подождёт эта тощая жопа. Тем более что гонцы примчались оба два с выпученными глазами — теперь, мол, срочно просят меня в огород, на разборки.
Потому что на огороде случилось ЧП.
16. «И ЕСЛИ ТЫ СТАЛ ГЕРОЕМ…»
СПРАВЕДЛИВОСТЬ ОТ КЕЛЬДЫ
Вот так товарищи. Так я и думала, что эта цыганушка ещё выступит!
Короче, чтоб не увязать в подробностях.
Лейлу так никто и не хотел брать, и в конце концов её отправили копать картошку со взрослой рабской бригадой. Работать там было жарко, утомительно и однообразно. Да и вообще — работать! Буэ-э-э…
Далее полёт мыслей принял совершенно логические (с точки зрения Лейлы) формы.
Цыганка оценила обстановку и почему-то решила, что Лавка в этой конторе — главный. Видимо, потому что других мужиков вокруг не наблюдалось. Стереотип цыганский сработал: единственный мужик — значит, главный!
На самом деле главных там не было, поскольку у нас давно уже прижилось правило самоконтроля: получил наряд на день, сделал — можешь гулять. Рабам не возбранялось собирать дикую ягоду или рыбачить, брать в библиотеке книги, что-нибудь мастерить, крутить амуры — да любым, тысызыть, милым их сердцу делом заниматься кроме противоправных. Продуктами своей деятельности они также вольны были распоряжаться самостоятельно. Ну, к примеру, насушить грибов, сдать по прейскуранту, а на вырученные денежки купить себе новые кроссовки — чтоб не для работы, а в свободное время ноги порадовать. Единственным условием вольных часов было выполнение дневного наряда. Отпахал по-стахановски — и гуляй Вася!
Во-о-от.
Картошка была крупная и красивая, в лунках лежала кучно, как жёлтые поросята, и бабы радовались, что копать её легче, чем «ту красную», которая вкусная, но ползучая, зараза. Дело шло споро, и многие настроились закончить часа в три-четыре и урвать большой кусок свободы перед ужином.
Лавка сегодня присутствовал в огороде, поскольку кто-то должен был подкапывать картоху и грузить наполненные сетки в тележки. Ну, и выгружать, соответственно. То есть закончить свою работу он должен был вместе с последним копщиком. И его чрезвычайно раздражало, что чернявая девка, хоть и получившая половинную норму от остальных, еле как шевелила своими граблями, и он всё чаще кидал в её сторону раздражённые взгляды из-под рыжих бровей.
Однако, Лейла расценила этакие знаки как повышенное внимание к своей неотразимой женской красоте и начала вышагивать уж вовсе павой, рассчитывая, что ей за это привалит какой-то дивный бонус, а может и вовсе освобождение от нудного ковыряния в земле.
Бабы эти выкрутасы заметили и попытались её вразумить: ты, мол, девка, не дури — работай давай! На что цыганка фыркнула, что ей работать юбка мешает, подоткнула её повыше и демонстративно повернулась к обществу ж… спиной, вроде как начав что-то там копать, нагнувшись раком и «фотографируя» всю компанию своим тощим вареником.
Лавка плюнул, бросил вилы и пошёл в теплицы, жаловаться Светлане на беспредел. Ибо наслышан был, что за педофилию наказание следует куда как серьёзнее, чем огородные работы, и безвинно страдать был не намерен. Светлана от такого оборота событий растерялась и хотела уже послать Лавку за мной, но тут один за другим прибежали мальчишки, и за мной послали уже их. Ну, что делать? Пришлось в огороды топать. День какой-то сегодня… всё комком, капец. Пока шла, срезала пару-тройку прутьев. Чувствую, пригодятся.
Лейла надуто ковырялась в земле. Остальные ушли далеко вперёд. Бабы шутили и перекликались. Лавка был в раздрае. Завидев меня, он подбежал, перепрыгивая через кучки ботвы:
— Хозяйка, вы г-гляньте на эт-т-то! — переживает-то как, ажно заикаться начал! — Что ж мне с ней — в п-поле чтоль ночевать? С-совсем ведь не шеве́лится, засранка!
— Вижу. Не шеве́лится — сама себе злобная буратина. Ты ей ряды подкопал?
— Как полагается!
— Ну и всё. Сеток побольше ей оставьте. Как остальные закончат — ты их картошку сгружаешь — и свободен. Всё что она не успеет сделать — дальше обрабатывает одна. Пусть по два ведра насыпает и сама таскает. Понял?
