Перед самым рассветом забылся в коротком сне, и в нем виделись ему квадраты наступавших солдат, черные султаны земли, дым, и он, генерал, среди наступавших солдат…
Государь пригласил к обеду военного министра. Ели за походным столиком, при свечах. Воск таял, стекая в серебряные подставки.
Александр Второй медленно пережевывал пищу. Болел желудок, и доктор велел больше обращать внимания на процесс еды. К концу обеда слуги поставили большое блюдо с серебряными чашами и серебряный кувшин с горячими сливками и бисквит. Александр сказал:
— Вызвав генерала Тотлебена, мы приняли правильное решение. Я весьма доволен действиями гвардии генерала Гурко под Горным Дубняком и Телишем.
— Да, ваше высочество. Хотя Горный Дубняк и стоил нам более четырех тысяч гвардейцев.
Слуга разлил сливки по чашечкам. Александр сделал скорбное лицо.
— Согласен и печалюсь. Но гвардия доказала, чего она заслужила. Пленение Измаил-Хаки-паши и ста его офицеров — серьезное предупреждение Осману и плевненскому гарнизону.
— Великий князь, ваше величество, питает к генералу Тотлебену неприязнь незаслуженную. Эдуард Иванович как-то оговорился: главнокомандующий в его обход отдает распоряжения по войскам Западного отряда.
— Но великий князь в свою очередь выражал недовольство своенравием Тотлебена, желанием игнорировать приказы главнокомандующего.
— Ваше величество, уж насколько генерал Гурко самолюбив, и тот весьма лестного мнения о генерале Тотлебене, как о человеке весьма и весьма тактичном.
— Я поговорю с великим князем. Вы что-то плохо выглядите сегодня, Дмитрий Алексеевич. Не злоупотребляете ли крепким кофе? Я решил от него отказаться.
— Тронут вашим вниманием, ваше величество.
— Вы знаете, Дмитрий Алексеевич, отъезд в Санкт-Петербург нашего канцлера даже на короткое время остро чувствуется. Для меня князь Александр Михайлович во внешних вопросах как морской компас.
— Влияние Горчакова в делах международной дипломатии трудно переоценить. Его любят наши друзья и ненавидят наши враги. Равнодушных к нему нет.
— Вы следите за иностранной прессой?
— Приезд под Плевну генерала Тотлебена и тактика блокады поумерили пыл наших недругов. Статьи военных журналистов стали серьезней, исчезла насмешливость в адрес российской армии.
— Я обратил на это внимание. Они считали кампанию нами проигранной. Теперь чем быстрее сложит оружие Осман-паша, тем скорее щелкнет замками своего портфеля князь Александр Михайлович Горчаков.
Райчо Николов и Асен обрадовались возвращению Стояна.
— Значит, не суждено еще вам, господин поручик, испить водицы из Леты[29], — заключил Асен.
Добыв несколько поленьев и ведро, Асен развел в нем костер. Землянка наполнилась дымом, глаза слезились. Николов, ругаясь, приоткрыл дверь. Солдаты беззлобно посмеивались.
— У господ офицеров изба по-черному топится.
Стоян, кашляя, писал письмо Васильку. Он рассказал брату, как недавно воротился из госпиталя, как залечивал рану, о студеном «сидении» на Шипке, где жестокие атаки турок сменились морозными ветрами. Солдаты обмораживаются и, бывает, когда стоящие на карауле коченеют насмерть.
«Вчерашнего дня, — писал Стоян, — довелось мне услышать, как Николай Григорьевич Столетов делал внушение начальнику прибывшей на Шипку 84-й дивизии Гершельману:
— Прошу вас не требовать от солдат парадной формы и щегольского вида. Пусть утепляются, поелику смогут. Сегодня мороз — союзник османов.
На что генерал Гершельман ответил:
— Солдат на то и солдат, чтобы погибать за веру, царя и отечество.
Оторвавшись от письма, Стоян посмотрел на Асена. Дрова в ведерке, потрескивая, разгорелись, перестали дымить. Нанизав на шомпол куски сала, Асен зажаривал их на огне. Сало истекало, шкварилось.
— Если турки услышат запах свинины, они лопнут от злобы, — заметил Николов.
— Всевышний, — Асен поднял глаза, — я готов зажарить целого кабана.
Поручик Узунов уловил на себе взгляд Асена, кивнул. Вспомнилось, как после выпуска из кадетского корпуса они, молодые офицеры, собрались на лесной опушке. Лакеи жарили шашлыки, а вновь произведенные поручики клялись в верности и вечной дружбе…
Почистив перо, Стоян снова принялся за письмо. Райчо, будто для поручика специально, напевал:
Ох, сохну по тебе,Ох, сохну по тебе,По твоему лицу белому,Белому лицу, лебединому.
Слушая Николова, поручик писал:
«Все мы здесь ощущаем необычайное сердечное внимание и любовь. Десять дней, проведенные в Систово, были вознаграждением за мою рану. В доме тетушки Параскевы меня окружили трогательной заботой. Здесь жила моя судьба… Решение мое жениться на Светозаре окончательное.
Ее дядя, а мой товарищ, капитан Райчо Николов, сказал, ты, поручик — граф, а Светозара низкого рода. На что я возразил, лучше мне потерять графское звание, нежели лишиться Светозары…
Ты, Василько, поймешь мои чувства, когда увидишь и узнаешь ее…»
Когда Осман-паше доложили о появлении в Западном отряде генерала Тотлебена, он воздел руки:
— О, Аллах, ты отвернул от меня свой лик!
Пока русскими войсками командовали под Плевной генералы Криденер, Зотов и румынский князь Карл, Осман-паша чувствовал себя уверенно. Это были генералы, строившие свою стратегию на атаках, штурмах. Но Тотлебен! Тот Тотлебен, о котором англичане и французы еще там, в Крыму, отзывались как о способном инженере-строителе фортификационных сооружений, а турецкие военачальники именовали Тотлебена генералом-кротом.
Первые дни Осман-паша терялся в догадках, что предпримет этот генерал-крот против плевненских укреплений? А когда стало известно, что русские солдаты роют землянки, Осман-паша догадался: Тотлебен решил блокировать Плевну.
На военном совете Осман-паша заявил бригадным генералам:
— Если генералу-кроту удастся блокировать Плевну, нам остается уповать на милость Аллаха. Абдул-Керим доложил, на наших складах продовольствия и боеприпасов на месяц…
Но чуда не случилось. Гвардейский корпус генерала Гурко, сломив ожесточенное сопротивление турецких таборов, взял Горный Дубняк и Телиш, перерезал Софийское шоссе, а Западный отряд Дунайской армии замкнул кольцо вокруг Плевны.
Ни на час Осман-паша не покинул наблюдательный пункт, следил, как упорно рвались полки Гурко к Софийскому шоссе и какое ожесточенное сражение развернулось за Горный Дубняк…
Осман-паша говорил:
— Гяур Гурко подобен льву. Я уважаю этого русского генерала и не понимаю, зачем Ахмет-Али позволил ему проскочить в Долину Роз, а Хайнкией не стал ему могилой?
При имени Гурко Осман-паша закрыл бородатое лицо ладонями:
— О, Аллах, — шепчет он, — умный визирь Сулейман-паша не имел длинных ног, чтобы настичь генерала урусов у Старой Загоры, и он оказался на Шипке.
Осман-паша строго наказал Ахмету-Февзи оборонять Горный Дубняк, разве недостаточно он, Осман-паша, построил здесь укреплений?
А Ахмет-Февзи бежал, и Осман-паша велел его и Измаила-Хаки, сдавшего Телиш, вздернуть как шелудивых псов…
Теперь Осман-пашу обуревает забота, как быть в сложившейся обстановке?
Тщательная разведка и наконец демонстрация значительных сил развеяли у Осман-паши всякую надежду на прорыв.
Совершая утренний намаз, Осман-паша опустился на коврик и, пригладив бороду, произнес:
— Аллах милосердный, помоги Сулейман-паше пробиться через перевал или вразуми Мехмет-Али начать наступление.
Закрыл глаза, зашептал слова молитвы из Корана. Завтрак у Осман-паши легкий — лепешка, зажаренная на курдючном сале, и чашка черного кофе.
Слуга принес теплый халат, помог облачиться. Осман-паше подвели коня. Утренний объезд он начал с осмотра укреплений на Зеленых горах. Дорогой смотрел, как идут восстановительные работы, воздвигаются новые укрепления.
В прошлый штурм Зеленые горы доставили Осман-паше немало беспокойства. Молодой, отчаянный генерал Скобелев едва не овладел Зелеными горами. Слава Аллаху, у генерала Зотова не хватило ума выделить в поддержку Скобелеву хотя бы одну бригаду, тогда уж он, Осман-паша, Плевну не удержал бы…
Левое крыло турецких войск прижали румынские дивизии. Осман-паша не слишком высокого мнения о боевых качествах армии Румынии. Румынский князь Карл привел под Плевну более тридцати тысяч солдат.
Румыны храбрые только за спиной русских солдат. Они трусливые, как ушастые зайцы… Если бы не российская армия, он, Осман-паша, давно бы сидел в лучшей кофейне Бухареста и молоденькие румынские красавицы услаждали бы его зачерствелую в войнах, душу.
Сладкие грезы и жестокая действительность… Тотлебен, собака! Проклятый немец, хуже гяура. Он вздумал уморить Плевну голодом…
