Теперь, перемывая посуду, Крылов давал себе честное слово быть предельно собранным. Через неизвестное время он обнаружил себя стоящим у комнатного окна, с тарелкой в руках, которую он полировал полотенцем до зеркальной скользкости – и тут же выронил из тряпки и из рук, разбив на три идеально чистых зазубренных куска. Внизу, в тени мигающего монитором справочного автомата, топтался нищий старик с огромной ватной бородищей, похожий на спившегося, застрявшего летом на большой земле Деда Мороза; в позапрошлый раз рядом с ним топталась, ожидая Крылова, бледная Татьяна, в последнее время взявшая привычку становиться, если представлялась возможность, в ряд с заскорузлыми, профессионально пахнувшими нищими. Что она хотела этим выразить, оставалось Крылову неизвестно; он подозревал, что, занимая место и тень, она не подавала соседям ни рубля. Собственно, он давно ожидал, что гадание по карте города приведет Татьяну к убежищу; увлекая свою женщину прочь от собственных окон, стараясь не поднимать головы, он знал, что лжет, как никогда не лгал на словах. Теперь, выглядывая вниз, он чувствовал, как не хватает Татьяны там, возле деда и автоматов, и понимал, что в его незанавешенном окне, будто картина в раме, сохранился и стоит самый острый образ ее отсутствия.
Мимо старика проходило много женщин, облепленных модными, словно бы мокрыми платьями: все они были чужими для Крылова, точно марсианки. Напротив, через Кунгурскую, старинный фасад районной налоговой полиции украшался в преддверии Праздника Города длинными шелковыми вымпелами, которые стекали с флагштоков, будто мед или варенье, и тут же слипались в густом предвечернем воздухе, вяло шевелясь среди лепных гербов и белоруких слепых кариатид. Подальше, на высоченном торце академического института, начал расправляться и застрял, подергиваясь, гигантский транспарант с портретом мэра: видна была лишь узнаваемая, похожая на холку барана курчавая шевелюра, да левый добрый глаз, который от усилий крохотных рабочих радостно подмигивал крохотным прохожим. Праздник Города был контрольной датой, после которой можно было ожидать возвращения экспедиции. Стало быть, уже через неделю. Прозрачность, наполнявшая квартиру, не удерживала Крылова: то и дело он буквально терял сознание, нормально при этом двигаясь и даже делая что-то по хозяйству. Сидя голым на квадратной кухне, он для чего-то чистил дряблую, с белыми бородавками, прошлогоднюю картошку. Даже отсюда было слышно, как соседи-алкоголики снова заводят один из своих стенобитных скандалов: их приглушенные крики звучали лживо, особенно по сравнению с достоверным треском падающих стульев и всхлипами стекла.
Вот, значит, почему все так. Весь этот мир с его страданиями, бедностью, болезнями попросту ненастоящий. Некие умники, засевшие, в частности, в бетонном институте, приукрашенном к празднику румяным мэром и его сердечным поздравлением, создали реальность, пусть не воплощенную, но отнимающую подлинность у всего, что происходит вокруг. Сообщение Тамары, на первый взгляд неправдоподобное, подтверждалось, если подумать, многими фактами – то есть даже не фактами, а тихим, подспудным ходом вещей. Лет пятнадцать, как это началось: словно самый воздух сделался использованный, отчего господа побогаче бросились покупать контейнеры с альпийским либо антарктическим концентратом. То был необновляемый воздух закрытого помещения, где запрещено откупоривать форточки. Произошла, как писали продвинутые глянцы, смена форматов. Крылов припоминал лавину слов на эту тему, целые реки журнальных шелковых страниц, в которых плыли и тонули, будто осенние листья, разноцветные портреты властителей дум. Консервация жизни подавала себя как небывалое наступление новизны. Все вдруг ощутили себя героями романа, то есть персонажами придуманной реальности; всем хотелось говорить – не отвечая ни за одно из сказанных слов. Крылов не забыл, как они с Тамарой, молодые и счастливые, стильно одетые (впервые позволившие себе, щедротами Анфилогова, дорогую дешевку из оформленных под салуны джинсовых магазинов), толклись в массовке мероприятий, именуемых то политическими акциями, то арт-проектами – что было, в сущности, одно и то же. Все политики представляли собой именно арт-проекты: Президент Российской Федерации походил, как никто другой, именно на Президента Российской Федерации, так что после стали выбирать таких же блондинистых силовиков. Мэр рифейской столицы, курчавый, несколько даже негроидный, похожий на разжиревшего Пушкина, вскоре был переизбран, но на место его пришел в точности такой же, а потом еще один – так что поговаривали, будто достопамятный политик, и его преемник, и нынешний отец рифейцев, украшающий собою в преддверии праздника сотни торцов и фасадов, – один и тот же человек. В этом, как теперь понимал Крылов из объяснений Тамары, не было никакой технической проблемы.
Что потом? Должно быть, все каким-то образом ощутили неистинность мира; помощь ближнему в его ненастоящих страданиях сделалась бессмысленна. Образовалась некая новая культура, обладавшая внутренним единством, – культура копии при отсутствии подлинника, регламентированная сотнями ограничений, прописанных в Законе о защите прав потребителей. Любимые народом герои телесериалов не сочувствовали даже сами себе, достигая достоверности только за счет искусства сохранять лицо, когда по ходу действия умирает ребенок или разоряется фирма. Поэзия выдохлась всюду, а не только из произведений пугал в свитерах до колен, вынужденных теперь продлевать жизнь своим стихам только за счет продления собственной жизни, которую мало кто соглашался обеспечивать. Охотно подавали только нищим, потому что знали: это бизнес, и все старики в плесневелых лохмотьях, инвалиды с похабно шевелящимися красными культями, грязные дети с перемазанными шоколадом лисьими мордашками – на самом деле не бедные люди, зарабатывающие побольше иных дизайнеров и референтов. Нищие сделались актерами истинно народного театра, представителями единственного живого вида искусства – искусства представлять несчастье в условных коммерческих образах. Иные труппы достигали в демонстрации человеческой немощи такой же предельности, какой достигает цирк в демонстрации человеческого атлетизма. Гуттаперчевые акробаты, умеющие прятать на себе здоровые конечности, изгибаясь немыслимым образом и превращаясь из стройных людей в узловатые коряги; иллюзионисты в хитро устроенных колясках, скрывающих из виду едва не половину человека; клоуны, жонглеры, воздушные гимнасты на длинных костылях – иначе говоря, элита профессии, из которой Крылову особо запомнилась носатая цыганка, державшая перед собой в кастрюле голову своего ребенка – и преспокойно выпускавшая его побегать из ветхих сборчатых юбок, когда не наблюдалось особого наплыва заинтересованной публики.
Подлинник – врет. Главная идея нового искусства имела под собой, оказывается, глубокую основу. Но эта основа оставалась скрытой. Никто не сообщил, к примеру, матери, что ее грошовая пенсия, на которую можно протянуть, только покупая «благотворительные» продукты в серых присохших упаковках, всего лишь условность, правило игры. Жалобы ее на опухшие ноги, на давление, на темноту в глазах уже давно звучали ложью – и она действительно лгала, потому что болела понарошку, тогда как объективно существовали лекарства, способные освежить ее воспаленные почки за несколько часов. И сколько раз Крылов, бывало, раздражался не на сетования даже, не на тонкий голос из соседней комнаты, а на самый вид ее разрезанных лаковых туфель, словно вымазанных изнутри хозяйственным мылом. Так же точно его бесили и другие проявления бедности, немощи, болезни, не умеющие прикинуться шуткой. Теперь он понимал, почему у всех врачей, даже очень высокооплачиваемых, такой дурной характер и почему у женщин стало принято накладывать много косметики, чтобы лица походили на большеротые маски. Что получилось в результате? Театрализация жизни, позиционирование всякого питейного заведения и всякой кофейни в качестве сценической площадки, актерство официанток, обилие блескучих телешоу при отсутствии толковых новостей, бесконечные конкурсы красоты без самой красоты. Мы есть то, на что мы похожи. Разве так трудно сделать вид, что ты благополучен и здоров? Гораздо легче, чем действительно заработать деньги и действительно выздороветь – но от нормального члена общества большего и не требуется. Ему в каком-то смысле большего и не нужно. Что там Тамара говорила насчет половины рифейского населения, желающей не быть? Видимо, как раз у хитников и экстремалов все в порядке со вкусом, раз они отказываются от постоянного участия в кастинге.
Так думал Крылов, лихорадочно пытаясь сформулировать, почему же он попался. Похоже, что с ним, вопреки его желанию, то есть насильственно, случилось нечто подлинное. То, что раньше, вероятно, случалось со многими людьми и было явлением того же порядка, как и происходившие совсем в глубокой древности превращения, воскрешения и полеты на пыльных персидских коврах. Со стороны Крылова было абсурдно так привязываться к женщине, не слишком красивой, капризной, угрюмой, – тем более буквально выхватывать ее из толпы, будто бог знает какое сокровище. Радость его была в одних воспоминаниях о Тане: он почему-то отставал от себя, от собственной реальности на несколько дней. Чтобы быть счастливым, ему следовало все свои дни сделать одинаковыми, то есть жениться на Тане и вести абсолютно размеренную жизнь, сегодня как вчера. Вместо этого он потребовал (от неизвестной, по-видимому, небесной инстанции), чтобы в его персональном случае непроверяемое подверглось проверке. В результате в жены ему достался призрак.
