Хаим, доев похлебку, двинулся следом.
– Болсой балаган-юрта не нада, – донесся поясняющий голос старшего. – Болсой юрта – многа народ, одна огонь мало, ычча![45] – Поежившись, он радостно вскинул пальцы: – Десят челобеки! Не болсой балаган-юрта, тепло. Десят – хоросо.
– Двадцать землянок! – воскликнула Гедре. – Мы их никогда не построим…
Узнав о том, что якуты встряли в строительные дела, Тугарин рассердился:
– Где я вам столько печек раздобуду?!
Невозмутимые якуты ходили за ним по пятам. Старший, настойчиво дергая начальника за рукав и заглядывая ему в глаза, лопотал:
– Челобеки камелек нада. Дети многа… Болсой холод – умер дети, дабай камелек, Тугарина, многа камелек, десят-десят, дабай многа доска!
Старик договорился. Правда, пробила Змея не его настойчивость, а две песцовые шкуры, которые молодой якут, вынув из переметной сумы на верховом олене, повесил заведующему на плечи. Тугарин не хотел ссориться с кочевниками, он провел с ними выгодный обмен на оленину. Через два дня судно, направлявшееся мимо, по его заказу подбросило бочковые печурки-барабаны и доски.
Якуты не уехали, помогли строить первую юрту.
В конструировании юрты есть своя хитрость: она поставлена под косым углом; низкий, суженный потолок лучше держит тепло. Остовом служат бревна, внутри стоят поддерживающие столбы. Мальчишки выкорчевали в завалах леса, нанесенного в залив, почти все бревна и ровные деревья. На вбитый в землю каркас плотно легли отвесные ряды жердей – вот и стены с окошками.
Старик сурово потряс пальцами:
– Три окны! Три! Дба – плохо, бот.
– Четная цифра, потому и плохо, – догадалась пани Ядвига.
Потолок и полы выстлали досками, снаружи своеобразный дом обволокли толстыми слоями дерна, щели заткнули мхом.
– А чем окна закрыть?
– Балык[46].
Старик нарисовал на песке рыбу, похожую на сома, с исходящим из живота кружком. Стало понятно – рамы можно затянуть рыбьими пузырями.
– Болсой холод придет – лед нада, – сказал он, показывая руками необходимую толщину ледяного куска, вставляемого в окно зимой.
Добрым якутам собрали плитки чая, папиросы и даже конфеты; каждый принес какой-нибудь маленький подарок. Кочевники, жившие примерно в тридцати километрах от моря («Десят-десят-десят», – сказал старик), ускакали на олешках очень довольные соседями и своим содействием.
Юрты строили по одной. В завершенное жилье сразу селили ослабленных людей и ребятню. За неимением пузырей задернули окна мешковиной. В дело шли мешки из дерюги и холста. Иногда удавалось достать брезентовые, еще реже – американские мешки из белого, тонкого и прочного, как парусина, материала с приятной на ощупь шелковистой фактурой. Но, во-первых, мешки еще следовало технично украсть, во-вторых, не попасться на краже. За американские вполне могли взыскать, и мало бы не показалось.
Контору и цех засолки покрыли добротными крышами, как положено, на стропилах. Строители уехали со следующим рейсом. Оба здания получились не по-островному большими. В конторе, с коридором, помещением для кассы и Сталинским уголком, похожим на небольшой зал в сельском клубе, соорудили одну кирпичную печь, еще три отгрохали в пристроенном к коридору жилье для начальства. Комнату с кухней занял Тугарин с супругой Зиной, по комнате досталось кассирше, милиционеру с технологом-заготовителем и двум начальникам рыболовецких артелей. Цех, оснащенный длинным разделочным столом и алюминиевыми лоханями-ваннами, совместили с дощатым складом, куда сложили продукты. Основное помещение отапливалось буржуйкой, возле которой отгородили каморку сторожу.
Поставили всего половину землянок, когда заведующий участком объявил:
– Завтра на рыбалку, а то путина кончится, пока я тут с вами вожкаюсь.
– Наши юрты еще не готовы…
– Но-но, разговорчики, привыкли к безделью! – прикрикнул по-хозяйски Тугарин. – Кто останется, доделает.
Отвечающие за промысел начальники обошли ряды поселенцев, тыча в грудь работоспособных, по их мнению, женщин, стариков и подростков, – словно выбирали товар на невольничьем рынке. Но переселенцы уже привыкли к подобным процедурам. Немногочисленные мужчины, разумеется, тоже вошли в команду. Рыбаков уведомили: будут кочевать по мелким островам в море и реках, следуя за ходом рыбных косяков, и «домой» вернутся не раньше окончания сезона ловли – через две недели, а если урожайная страда продлится, то через месяц.
Марию не взяли. Хаим предполагал, что труд предстоит немыслимый, и вздохнул с облегчением, но не видеть ее, не знать о ней ничего столько времени – это было тоже за пределом вообразимого. Он с надеждой глянул на пани Ядвигу, безмолвно умоляя выносливую старуху позаботиться о его слабой жене.
– Все будет хорошо, борец, – вслух ответила та.
Хаим успокоился – относительно, конечно, но все же успокоился, пропустив мимо ушей странное слово.
«Борец», – думала о нем пани Ядвига. Кто, как не борцы, мужественно выносят все беды не ради себя, а во имя некоего смысла, и неважно, в чем он заключается – в научной идее, стремлении к свободе, вере в бога или любви.
Старуха много лет прожила на веселой Неманской улице и знала столько изломанных, несчастных судеб, что ее уже ничто не удивляло. Пани Ядвигу, девчонкой проданную отцом в публичный дом за долги, вообще трудно было чем-нибудь поразить. В Хаиме она впервые увидела человека, счастливого вопреки ударам судьбы. Удавка чуждых обрядов и церемоний стягивала ему дыхание, стремясь стать его жизнью, дитя осталось в гуще войны, а он все равно был счастлив – невероятно и невыносимо. Любовь этого мужчины балансировала где-то на грани фанатизма, и все-таки она была просто любовь, редкая среди людей, как редко встречаемый в лесу родник, но и обыкновенная, как родник, из которого вымыло наносный мусор, оставив не зависящую от внешних потоков цельность и чистоту… Кто сказал, что такая любовь странна? Может, странна не она, а ее окружение, утерявшее способность любить, как должно человеку?..
Не дано враждебной среде понять маленького человеческого чуда. Ад понимает под счастьем суррогат коллективного идеологического довольства, заменяющий все личное. А счастье – индивидуально. Толпа людей может веселиться, возмущаться, идти на поводу порывов, как стадо животных, но на любовь она не способна. Невозможно приказать группе, коллективу, толпе – любому конгломерату – любить. Да и кого можно заставить любить насильственно? Из понуждений толпы растет тотальная неволя, когда каждый, независимо от наружных проявлений, ощущает себя одиноким соляным столбом, на который никто не оглядывается.
Стоя в стороне, пани Ядвига любовалась сильным, красивым чувством Хаима – огненным цветком, распускающим горячие лепестки в холоде, на ветрах, во льду. Отсвет этой любви, казалось, падал и на нее, и она грела у чужого костра свои озябшие ладони.
…Всю ночь в юртах шили торбаза из брезентовых мешков и густо обмазывали их топленой смолой. Утром промысловики в этой оригинальной обуви, свитерах и шалях уплыли на баркасах, как сказал Тугарин, «…честным трудом искупать свою вину перед Родиной и советским народом». Рыбаки очень надеялись выполнить план государственного лова.
Глава 4
Пани Ядвига преподает уроки жизни
Дети обнаружили в тундре на мху яркие россыпи крупной оранжево-желтой морошки, но перезрелые ягоды оказались водянистыми и безвкусными. Гуси улетели, а чайки, взбудораженные мельтешением людей, совсем обнаглели. Крича и хлопая крыльями, они норовили спикировать на голову, едва появившись на берегу.
Пани Ядвига нашла крепкую, гладкую палку, приспособила ее под трость и однажды сбила на лету особенно наглую чайку. В пустом мучном клейстере снова появилось мясо.
– Чайка? – скривилась Гедре.
– На востоке даже собак едят, и ничего, – сказала старуха.
– Собак?! Фу! – передернулась Нийоле, с наслаждением обгладывая кости птицы.
По вкусу этому мясу, конечно, было далеко до гусиного, оно отдавало прогорклым рыбьим душком, но даже полуторагодовалый Алоис весь день мусолил и съел птичью ножку.
По примеру пани Ядвиги дети, вооружившись палками, с утра шли на охоту. Женщины диву давались запасливости хитроумной старухи – она ничего не выбрасывала и складывала пух и перья добытых чаек в мешок Алоису на подушку. Но, прежде чем думать об устройстве быта, нужно было достроить юрты.
Земля очень скоро совсем смерзлась, покрылась хрустким и сверкающим, словно слюдяные чешуйки, льдистым крошевом. Тогда начали рубить кочки и волосатые кучи ила на берегу. У костров завоняло тухлятиной – в цинковых ведрах, выделенных для помоев, женщины разогревали мерзлую мешанину ила, земли и мха. Этим густым «ведьминым варевом» поливали плоские крыши и стены жилищ. Угольно-черное месиво быстро схватывалось, светлело на ветру и, застыв наплывной броней, держалось крепче кирпичей из дерна.
