– Значит, если возникнет вопрос о том, что мне нужно сделать что-то из ряда вон выходящее, что сможет помочь…?
– Вы сделаете что-то из ряда вон выходящее? Хорошо.
Он воспринял это прекрасно, со всей приятностью, как оно того и заслуживало, однако потребовалось несколько минут, чтобы справиться с существенным вопросом. Было до определенной степени удобно, что не существовало ничего такого, чего Милли не готова была бы сделать, однако представлялось весьма туманным, хотя и приятным, что ей вообще придется что-либо делать. Оказалось, что в тот момент они оба так о ней и подумали, понимая, однако, что из добросердечности она всегда готова пойти на ничем не вызванные крайности; в результате чего, в свою очередь, после обильных расспросов, аускультации, обследования, после многочисленных упоминаний его собственных выводов и пренебрежения выводами пациентки неясность была должным образом сохранена, и они оба могли бы с удивлением почувствовать себя – или заставить нас так себя почувствовать – людьми, вернувшимися из вполне благополучного, но совершенно бесполезного путешествия к Северному полюсу. Милли, согласно указаниям врача, была вполне готова к Северному полюсу, что, несомненно, явилось огромным разочарованием для ее нового друга, всячески воздерживавшегося от каких-либо указаний.
– Нет, – услышала она снова. Он четко повторил уже сказанное им раньше: – Я не хочу, чтобы вы в настоящее время что-то делали, то есть вам не следует делать ничего, кроме выполнения одного-двух небольших предписаний, которые будут вам разъяснены, и разрешения мне через несколько дней посетить вас у вас дома.
Сначала это показалось велением Небес.
– Тогда вы увидитесь с миссис Стрингем. – Однако теперь Милли ничего против этого не имела.
– Ну, я не испугаюсь миссис Стрингем. – И он еще раз повторил это, так как она еще раз спросила: – Совершенно не испугаюсь. Я никуда вас не «отсылаю». Англия вам вполне подходит – любое место, которое приятно, удобно, прилично, вам подойдет. Вы говорите, вы можете делать все, что вам будет угодно. Сделайте мне одолжение – будьте добры именно так и поступать. Есть только одно условие: вам, разумеется, нужно будет теперь, как только я посмотрю вас еще раз, уехать из Лондона.
Милли задумалась.
– А можно мне тогда вернуться на Континент?
– Да, разумеется, – никаких возражений! Возвращайтесь на Континент. Пожалуйста – поезжайте на Континент.
– А как же тогда вы станете меня посещать? Но, вероятно, – поспешно добавила она, – вы больше не захотите меня посещать.
Но у него уже был готов ответ: у него и впрямь все было уже готово:
– Я буду вас курировать, если, конечно, вы не подумали, что я не хочу, чтобы вы продолжали посещать меня…
– И что же? – спросила Милли.
Только теперь она, поразившись, заметила, что он чуть-чуть заикается.
– Да посещайте столько, сколько сможете. Это я и хотел сказать. Ни о чем не беспокойтесь. Вам в любом случае не о чем беспокоиться. Это – великолепная и очень редкая случайность.
Она уже поднялась на ноги, так как поняла из его слов, что он что-то пришлет ей и сразу же назовет дату его визита к ней домой, а следовательно, он ее отпускает. Однако у нее самой остались один-два вопроса, не давшие ей сразу уйти.
– А смогу ли я снова вернуться в Англию?
– Конечно! Когда пожелаете. Только всегда, когда бы вы ни приехали, тотчас давайте мне знать об этом.
– Ах, – сказала Милли, – не так уж много будет этих поездок взад и вперед.
– Тогда чем дольше вы будете оставаться у нас, тем лучше.
Милли растрогало то, как он сдерживал свое нетерпение, и факт этот сказался на ней так, что, сочтя его великой ценностью, она уступила желанию извлечь из него возможно больше пользы.
– Так что вы не считаете, что я – не в своем уме?
Он улыбнулся:
– Видимо, в том-то все и дело, что нет.
Она устремила на него долгий взгляд:
– Нет, это уж слишком хорошо. А я буду очень страдать?
– Вовсе нет.
– И все же жить?
– Милая моя юная леди, – произнес ее выдающийся друг, – разве «жить» не есть как раз то самое, что я пытаюсь уговорить вас взять на себя труд делать?
IV
Милли ушла, а его слова все еще звучали у нее в ушах, так что, когда она оказалась уже довольно далеко от его дома – снова на широкой площади, но на этот раз совершенно одна, – у нее возникло такое чувство, будто перед нею открылась возможность немедленно применить их на деле. Именно их эффект, рожденное ими возбуждение несли ее вперед; она вышла в открытое пространство, ощущая, что ей придали побудительный импульс – импульс прямой и непосредственный и к тому же легкоосуществимый. Ее терпели целый час, и теперь она понимала, почему так хотела придти одна. Никто на свете не мог бы с достаточным пониманием войти в ее положение, никакая связь не могла быть достаточно тесной, чтобы ее сопровождающий не испытал рядом с ней чувства какого-то неравенства в их положении. В этом первом озарении она буквально ощутила, что ее единственным компаньоном должно стать все человечество, существующее вокруг нее, но вдохновляюще безличное, и что ее единственным полем деятельности должна быть – здесь и сейчас – только серая беспредельность Лондона. Серая беспредельность стала как-то вдруг ее стихией, серая беспредельность оказалась тем, чем ее выдающийся друг на тот момент заполнил ее мир, а «жизнь», как он обозначил ее для Милли, жизнь как выбор, жизнь как волевой акт, неизбежно обрела лицо этой беспредельности. Милли пошла прямо вперед, куда глаза глядят, не чувствуя слабости, исполненная силы, и, шагая так, все более радовалась, что она одна, ибо никто – ни Кейт Крой, ни Сюзан Шеперд – не захотел бы идти столь стремительно, как шла сейчас она. Под конец беседы она спросила сэра Люка, можно ли ей пойти домой или куда-нибудь еще пешком, и он ответил, как если бы ее экстравагантность его опять позабавила:
– К счастью, вы активны по натуре – это прекрасно: поэтому наслаждайтесь активностью, будьте активны, как можете, как вам хочется, – вы не ошибетесь, вы ведь далеко не глупы.
Это был фактически последний побудительный толчок, как и тот штрих, что, соединившись с ним, составил странную смесь в ее сознании – смесь, вкус которой отдавал одновременно утратой и обретением. Ей представлялось чудесным, пока она шла в неопределенном направлении, что оба этих ощущения воспринимаются как равнозначные: к ней отнеслись так – не правда ли? – будто у нее есть право и силы жить; и все-таки ведь к вам так не отнеслись бы – не правда ли? – если бы не встал вопрос о том, что ровно в той же степени вероятно, что вы можете умереть. Красота цветения исчезла из маленького, старенького чувства безопасности, это было ясно: она оставила его где-то позади – навсегда. Но ей вместо этого была предложена красота мысли о великом приключении, об огромном, пока туманном опыте борьбы, к которому она, с большей ответственностью, чем когда-либо прежде, может приложить руку. Чувство было такое, что ей пришлось сорвать с груди и выбросить прочь какое-то полюбившееся украшение, привычный цветок, небольшую старинную драгоценность, что была частью ее ежедневной одежды, а вместо нее вскинуть на плечо какое-то странное оборонительное оружие, то ли мушкет, то ли копье, то ли алебарду, – возможно, в высокой степени способствующее поразительно интересному внешнему виду, но требующее напряжения всех сил воинственного духа.
Милли, кстати сказать, уже ощущала этот инструмент у себя за спиной, так что шла теперь и впрямь будто солдат на марше, шла вперед, будто бы, в связи с ее посвящением в тайну, прозвучало ее первое задание. Она проходила по незнакомым улицам, по пыльным, замусоренным проходам, мимо длинного строя фасадов, которых никак не мог украсить яркий августовский свет. Она проходила милю за милей, и ее единственным желанием было заблудиться; случались моменты, когда, на углах улиц, она останавливалась и выбирала направление, буквально выполняя указание ее нового друга – наслаждаться своей активностью. Это стало как бы новым удовольствием – обладать таким новым резоном: она без промедления подтвердит свой выбор, свою волю жить; беря в свои руки обладание всем, что ее окружало, она сочла, что для начала это будет справедливым подтверждением этой воли; и ее вовсе не заботило, что такое подтверждение может встревожить Сюзи. Сюзи в должное время задастся вопросом: «Что же такое, – как они говорили в гостинице, – могло с ней статься?», но это все-таки будет ничто по сравнению с удивительными вещами, какие ждут их впереди. Милли чувствовала, что удивительные вещи уже сейчас сопутствуют ее шагам: похоже было, что в глазах встречных она видит отражение своей внешности и походки. Время от времени она обнаруживала, что ходит по местам, где вряд ли можно часто встретить странного вида девушек из Нью-Йорка, изящно задрапированных в темные ткани, в шляпках с отделкой из собольего меха, в обуви, едва ли соответствующей сезону, и к тому же без всякого стеснения оглядывающих все вокруг. Судя по любопытству, какое она явно возбуждала в проходах и проездах, на боковых улочках и в переулках, где бегали чумазые ребятишки и тарахтели тележки уличных торговцев, – Милли надеялась, что именно это и есть трущобы, – она вполне могла бы нести на плече мушкет, могла бы объявить, что только что ступила на тропу войны. Однако, опасаясь, что переигрывает свою роль, она порой останавливалась то там, то сям и заводила беседу, расспрашивая, как ей отыскать дорогу домой, несмотря на то что – как требовало само приключение – правильной дороги к дому она знать вовсе не хотела. Трудность заключалась в том, что она в конце концов совершенно случайно ее нашла: выйдя куда-то, она сразу же увидела перед собой Риджентс-парк, вокруг которого, в двух или трех случаях, ее с Кейт Крой торжественно прокатила наемная карета. Но теперь она вошла в него, в его глубину, и это было самое настоящее: самое настоящее – оказаться вдали от помпезных аллей, глубоко в его середине, на широких участках неподстриженной травы; здесь стояли скамейки и бродили грязные овцы, здесь свободные от занятий подростки играли в мяч, и их крики мягко растекались в густом воздухе; здесь ходили путники – такие же взволнованные и усталые, как она; здесь, вне всякого сомнения, были их еще сотни – все в таком же затруднительном положении, что и она. Их положение, их затруднения, их великое общее беспокойство, что же это иное здесь, в таком свободном пространстве, где вполне можно дышать, как не практическая проблема жизни? Они смогут жить, если захотят, то есть им, как ей самой, так сказали: она видела их сейчас повсюду вокруг себя, на скамьях и стульях, они переваривали новую информацию, узнавали ее как нечто, в общем-то, знакомое, но принявшее несколько иную форму, – узнавали благословенную старую истину, что они будут жить, если смогут. Все, что она теперь разделяла с ними, вызвало у нее желание посидеть, побыть в их компании; она принялась осуществлять его, поискав свободную скамью и тщательно избегая еще более свободного стула, оказавшегося совсем рядом с нею, за который ей пришлось бы уплатить сбор, тем самым выказав свое превосходство.
