Потом стемнело, жизнь на Княжьем Городище затихла… Может, ночью? Ворочался-ворочался… На всякий звук… вертикальный старт как у палубного истребителя…
Княжна так и не пришла.
О чём тут разговаривать? Снова Хаям прав:
«Волшебства о любви болтовня лишена, Как остывшие угли — огня лишена, А любовь настоящая жарко пылает, Сна и отдыха, ночи и дня лишена».
Мда… «Ни сна, ни отдыха измученной душе».
Мысли… разные были. И разумные, и не очень. «Остроумие на лестнице» — изнурительное занятие. Как девушки парням головы морочат — известно. Неоднократно и на личном опыте. Моя благоверная приходила на свидания за четверть часа, пряталась и ещё полчаса наблюдала, как я кручусь на пятачке и её выглядываю. «Девушка должна являться на свидание с пристойным опозданием».
Сколько значит «пристойно опоздать» в стране, где часов вообще нет?! Суток несколько?!
«Если гора не идёт к Магомету, то…» — то «магомет» несёт «горе» подарок. Подобрал ножичек по-богаче. Как и думал: типа кайкена. Пыль стряхнул, масло снял. Точить не стал: ещё порежется, не дай бог. В тряпочку завернул и понёс. В терем меня не пустили — служанке отдал. Типа:
— Княжна третьего дня заходила, просила ножик подобрать. Не соблаговолит ли ихняя милость по ручке лилейной своей высококняжеской прикинуть? А то ежели неподходяще, так и ещё поглядеть можно.
Немолодая служанка поморщилась:
— Опять наша старшенькая дурью мается. Ну где ж это видано, чтобы княжны — ножиками игралися? Ладно, отдам.
И снова — тишина. Никто ничего… Весь день…
«Как ждёт любовник молодой Минуты верного свиданья…».
Пушкин! Факеншит! Я тебе расскажу «как»! — Нервно! Раздражённо, озлобленно. Переходя от мгновений ступора, с уставившимся в никуда взглядом и некрасиво полуоткрытым ртом, к вспышкам ярости, когда начищаемые железные пластины греческого ламелляра спонтанно гнуться в руках и зашвыриваются в угол! А уж какие слова при этом произносит внутренний голос…! И в свой адрес… и про объект ожидания — тоже.
Э-эх… Тоска-а-а… Скучно-то как… Остаётся только песни петь. Штопаю «кабанский» ламелляр и соловьём заливаюсь:
«Ой, гуляет в поле диалектика — Сколько душ невинных погубила! Полюби, Марусенька, электрика, Пока его током не убило!
Полюби ты, сизая голубицá, Полюби, сизая голýбица. У него такие плоскогубицы — Ими можно даже застрелиться.
Полюби его, пока здоровый он, Полюби в беретике из фетра! У него отвертка полметровая И проводки десять тысяч метров.
И в его объятьях эйфорических Он найдет такие положения — От его любови электрической Будешь ты трястись от напряжения Не большевика, не эпилептика, Не гермафродита, не дебила — Полюби, Марусенька, электрика, Ой, да пока его током не убило…».
Потом, естественно: «Поднимем бокалы и сдвинем их разом…» под наш старинный народно-электрический тост: «Чтобы наши дети — току не боялись»… Из-за этой суетни с «прыщеватостью» пропустил «День энергетика». Придётся догонять — нажрусь в одиночку…
Коллеги уже пошабашили: прибирали инструмент, гасили светильники, когда ко мне всунулся «хромой гонец»:
— Тама… Эта… Девка. Ну… Тебя спрашивает. Видать, из теремных — вежливая. Гы-гы-гы…
Понятно. Сама не снизошла — горничную прислала ножики вернуть. «Забирай свои игрушки — ты мне больше не дружок». У крылечка в темноте топталась какая-то служанка, замотанная по глаза, в длинной, крытой выцветшим сукном накладной телогрее.
Телогрея и телогрейка моей эпохи — две большие разницы, а «накладная» — через голову одевают.
— С чем пожаловала?
— Во как! Что-то ты, свет мой Ванечка, неласково встречаешь. Будто и не зазывал сам в гости.
Голос! А уж когда платок с носа чуть сдвинула… Пришла!
«Эх-ма, тру-ля-ля Моя милка-то пришла!»
Чуть на крылечке в пляс не пустился!
Я извинялся и рассыпался, теребил, тащил и поддерживал. Забрал у неё свёрток с ножиками. Она чуть слышно хихикала под платками. Но стоило нам миновать общую залу под вцепившимися в нас взглядами моих со-оружейников, захлопнуть за собой дверь… Она ещё попыталась что-то сказать, что-то вроде: «А поговорить?». Но… оторваться от её губ… а уж когда она и сама отвечает… и на кой чёрт она эту «накладную» нацепила? Её же только через голову… вместе со всем остальным…
В этот раз мы обошлись без масла… и без шнуров от греков… и без шумоподавляющих затычек… и безо всего… и… И — с удовольствием!
Потом мы лежали рядом, постепенно остывая, успокаивая дыхание. Она вдруг чуть слышно захихикала:
— Хорошо с тобой, Ванечка. А ты точно знаешь, что я от тебя… ну… что я не понесу?
— Точно.
— Ой, хорошо-то как! А… а давай я тебя к себе возьму? Сенным боярином. Каждый день видеться будем. Ты, Ваня, такой красивый…! Я тебя как давеча увидала, ну, когда ты дрова колол… Аж дух перехватило! Такой пригожий, такой весь… в коленках даже ослабела.
Это я-то красивый?! Тощий, плешивый… Хотя… мужчины, как известно, «чуть краше крокодила — уже Аполлон».
— Ты прикинь: ты каждый день при мне. На людях — я тебе госпожа. И мы… только так это, тайком. Глянуть там…, пальчиками чуть…, под локоточек поддержать, рукавичку подать…
Какой-то вариант инверсии утверждения Цветаевой:
«И не краснеть удушливой волной Едва соприкоснувшись рукавами».
Поэтессе нравилось «что вы больны не мной». Большинству остальных — наоборот.
— А пришла ночь и тут… Тут ты! Со всей своей страстью жаркой, с желанием неуёмным. Зверь. Зверь Лютый! И я в могучих лапах твоих… покорная, беззащитная, трепещущая… А утром снова… Эй, Ванька! Подай-принеси! Ты бегаешь, приносишь, подаёшь, кланяешься… А я смотрю на плечи твои, на спину согнутую, на руки подающие и вспоминаю, как ты меня прошлой ночью… всю… по одному лишь своему лютому хотению… и представляю ночь будущую… И у меня всё… горит и тянет… Я тебе дерзости всякие говорю, ругаю, шпыняю там… А ты стоишь и терпишь — люди ж вокруг! Только злишься. А я смотрю на тебя… всего такого… желанного да сладкого… млею и плыву вся… Брат приедет — скажу, чтобы тебя ко мне служить поставил.
— Попадёмся. Тебя — выругают, меня — выпотрошат.
— Ты… Ты струсил?!!! Ты ради меня… Испугался?! Я думала — ты уже…! Настоящий, взрослый, отважный… А ты… прислужничек трусоватый…
— Кабы я пугался — ты бы тут не лежала, не потягивалась бы довольная. Но меру даже и собственной дурости — надо знать.
— Фи! Какой ты… расчётливый. Будто купец с аршином: столько любви — можно, столько — нельзя.
Вдруг она развернулась ко мне, и хитренько, не поднимая глаз, что-то рисуя пальчиком у меня на голой груди, поинтересовалась:
— Ваня, а ты… ты кто?
Факеншит! Мне такой вопрос в подобной ситуации не так давно Гапа задавала. Я же помню — чем дело кончилось! Но приступать к обучению «верховой езде»… Не так сразу, мне бы хоть четверть часа…
— С чего такой интерес?
— Ну… первый раз, когда мы с тобой… на тебе был ошейник, ты прятался от моего брата, князя Давида, от слуг теремных. И выглядел как… испуганный, тощий, ободранный… беглый мальчишка-холоп.
Во как. А я-то думал, что весь из себя крутой и благопристойный. Хоть и со странностями.
— Второй раз тебя увидела, когда ты подарки мои вернул. Хитро и прибыльно. И был ты… слуга ушлый да изворотливый. Наглый сопляк-выскочка из челяди старика-деревенщины.
Неправда ваша! Какой же Аким — деревенщина? Хотя, если вспомнить, как мы одеты тогда были…
— Ныне вот третий раз встретились. Ты уже — боярский сын. Меня вот… от лютой смерти спас… И вообще… Вот-вот — мужем добрым станешь, сам шапку получишь. Будешь суд да расправу чинить, дружины в битвы водить.
Она ещё чуть-чуть порисовала пальчиком и, вскинув на меня взгляд, спросила. Вроде бы в шутку, но напряжённо:
— А в следующий раз? Кем обернёшься? В корзно красном явишься? А? Может и руки моей просить у отца будешь? Может, мне подождать чуток, не ходить под венец нынче?
Какой дурак выдумал легенду о романтичности женщин?! Ну, может, и — «да». Если — «до того». А вот «после того как»… женский прагматизм, в отличие от оргазма — существенно опережает мужской. Я ещё не отдышался, а она уже фасон свадебной фаты прикидывает.
— А что, принцесса, к тебе уже и сватов засылали?
Она отвалилась на спину рядом со мной и, задумчиво перебирая своими пальцами — мои, глядя в темноту потолка, чуть освещаемого проблесками огня от каменного очага в углу моего чулана, сообщила:
