И действительно, приятное занятие, освобожденное от житейской словесной шелухи, оказывается не чем иным, как «кровавым искусством жить». Выделению этой идеи способствуют аллитерация
к и
в, ударное односложное заключительное слово, четырехстопная строка, в отличие от пятистопных предыдущих[214]. Приятный, но поверхностный смысл приготовления пищи сталкивается с жестокой, конкретной реальностью: есть, чтобы выжить.
Более того, кровавость «кровавого искусства жить» невозможно смягчить вегетарианством, просто убрав мясо из супа, поскольку суть гротеска Заболоцкого в стихотворении заключается в очеловечивании овощей. Уже в «рецепте» приготовления супа во второй и третьей строфах демонстрируется слияние человеческих и овощных признаков. В этой части стихотворения также вводятся темы, которые будут отражены на более высоком уровне в заключительных строфах «овощного евангелия». Это в целом способствует структурной целостности стихотворения, основные конструктивные опоры которого – рифма, длина строки и длина строфы – нерегулярны.
Мы видим простые формы очеловечивания, когда вода «глотает» мясо, которое бросают в суп; лукавый сельдерей прячется в короне «кудрей»; а репа качается «твердой выструганной грудью», «атланта тяжелей»[215]. В этом контексте «толстая» морковь, которая «шевелится», также очеловечена, хотя описывающие ее слова могут относиться не только к людям, но и к неодушевленным предметам.
Более сложны по функции и более характерны для метода Заболоцкого суповые картофелины. Они «мечутся» в кастрюле – предположительно их подбрасывает кипящая вода. Но Заболоцкий видит в них младенцев, шевелящих головками, – здесь уменьшительное «головки» способствует усилению прилагательного «младенческий». Кроме того, прилагательное «младенческий» ссылается на отягощенное духовным смыслом «блаженное младенчество растений» в завершении стихотворения и обращается к образности крещения, символической смерти и возрождения через погружение в воду.
Эта интерпретация тем более достоверна в свете того, что в этот период Заболоцкий часто обращался к теме младенчества. В «Столбцах» образ младенца встречается в стихотворениях «Новый быт» и «Незрелость», образ заспиртованного плода – в «Белой ночи», и образ хлеба-младенца – в «Пекарне». Кроме того, понятия рождения, нового мира и образ ребенка, качающего головой, встречаются в «Торжестве земледелия», соединенные похожим образом:
И новый мир, рожденный в муке,
Перед задумчивой толпой
Твердил вдали то Аз, то Буки,
Качая детской головой.
[Заболоцкий 1972, 1: 147]
Тем не менее ключ к пониманию значимости этих образов – их повторение во второй части стихотворения. Еще одно указание на литургический подтекст – кастрюлька, в которой картофелины шевелят младенческими головками, в конечном итоге станет чашей на алтаре, перед которой мы, в соответствии с заключительными наставлениями поэта, должны будем склонить головы в благодарственной молитве.
То же самое происходит с образностью наготы и снижения, в обоих основных смыслах этого слова, присущих гротеску. Первый раз образ наготы встречается во второй строфе, где бледная вода глотает и полощет мясо, которое затем, «обнаженное», опускается на дно кастрюли. Прилагательное «обнаженное», и без того шокирующее неприкрытой плотскостью и «непристойностью» мяса, дополнительно выделяется с помощью тире с двух сторон. Во втором примере луковицы выскальзывают из шелухи и блестят «прекрасной наготой». Теперь для выделения наготы служат уже не тире, а архаический глагол «блистать»[216].
Далее история рассказывается вновь в четвертой и пятой строфах, поскольку Заболоцкий проецирует приготовление супа, уже завершившееся в обыденности, в Великое время церковной жизни, в котором происходит литургия и иконные события[217]. Из рецепта стихотворение превращается в евангелие рождения, жизни, смерти и воскрешения овощей. Повторение первой строки стихотворения в начале четвертой строфы подсказывает, что начинается реприза: «Прекрасный вечер тает за окном». Замена уменьшительной формы «окошко» на стандартную «окно» создает более нейтральный тон и способствует уходу от языка непосредственной реальности к более отвлеченному языку. Это язык гипотетических и будущих действий за пределами повседневной реальности, столь ощутимо присутствующей в предыдущих строфах. Так, конкретные картофель, лук, сельдерей, репа и т. д. заменяются более отвлеченным понятием «овощи». Кроме того, несовершенные глаголы обиходной реальности рецепта сменяются последовательностью совершенных глаголов – «соберем», «омоем», «согреются», «опустятся». Глаголы совершенного вида указывают не столько на завершенность в этом мире, сколько на грамматический хилиазм: будущее завершение. Это Новый Завет, последующий Ветхому Завету первой части стихотворения, это движение в Великое время, в котором актуализируются все потенциальные значения.
Овощи «блистают, словно днем», и повторение архаичного глагола «блистать» напоминает о луке из предыдущей строфы. Но условное наклонение, выраженное частицей «словно», знаменует иной уровень реальности. Мы уже знаем, что сейчас не день. Сейчас вечер, смеркается, но все же – овощи блистают, как будто сейчас день. Таким образом, слово «блистать» не только передает лоск реальных обнаженных тел, но и предвещает метафизическое сияние, описанное в заключении поэмы, «сияние лучей», окружающее благословенное младенчество растений в недрах земли, где нет физического света.
Именно эта концепция сияющего метафизического света дает один из ключей к богословию стихотворения. По мере того, как в последнюю часть стихотворения встраиваются темы смерти и воскресения, сияющие овощи пропитываются религиозной атмосферой, связанной с Рождеством, Преображением, Сошествием во ад и евхаристией. Примечательно, что все эти теологические события демонстрируют интеграцию духа и плоти, жизни, смерти и воскресения.
Наиболее очевидна здесь связь с Преображением, которое описывается как неземное сияние такой силы, что оно оглушает и «ослепляет» свидетелей, но в то же время дает им способность «видеть» истинную двойственную природу Христа. Слова, с помощью которых Заболоцкий описывает свет, «блистать» и «сияние», являются однокоренными со словами, используемыми в русском синодальном переводе Евангелия для описания преображенного Христа. Согласно Евангелию от Марка, «Одежды Его сделались блистающими» (Мк. 9:2–3); в Евангелии от Луки: «Одежда Его сделалась белою, блистающею» (Лк. 9:29); в Евангелии от Матфея: «и Он преобразился пред ними и просияло лице Его как солнце» (Мф. 17:2) [Новый Завет 1904][218].
Эта перекличка продолжается в заключительной строфе в отношении выражения «сияние лучей» и иконных изображений Преображения Господня. На этих иконах фигура Христа обычно окружена шестиугольником или иной геометрической формой, изображающей «облако светлое», из которого говорил Бог (Мф. 17:5). Это и есть сияние. Кроме того, на иконах изображаются три «луча», простертые к трем апостолам, сопровождавшим Христа на гору [Лосский, Успенский 2014: 315; Baggley 1988: 40–42]. Таким образом, на первый взгляд избыточная фраза «сияние лучей» помогает в точности удостовериться в преображении овощей. Как только овощи Заболоцкого, подобно Христу, начинают преображаться, им уже не нужен внешний источник света, чтобы сиять. Их собственный божественный свет освещает все вокруг.
Подобно тому, как в Преображении удостоверяются и телесная природа Христа, и Его Божественная природа, в нем содержится весть как о смерти, так и о воскресении, предзнаменуя будущее в
