— Ага, — отозвался голос с фирменной Сашиной растяжкой. — Я висела на шее у Мамочки. Когда та вырубилась, я оглохла и ослепла на фиг. Пыталась встать к рулю, но что-то мне мешало. Мишель, должно быть. Не подумала бы, что у нее сил хватит. Я даже не видела ничего.
— Но ты не теряешь сознания.
— Сколько мне помнится, я все время была в себе. Только в полной темноте.
— Обоняние? Осязание?
— Когда Мишель обоссалась в скафе, я почувствовала. Но и только.
Вернулся Каннингем. В зубах у него торчала неизбежная сигарета.
— Тебя никто не трогает, — предположил вампир. — Никто не хватает за ногу.
— Нет, — отозвалась Саша.
Она не верила в байку Мишель о невидимых чудовищах. Никто из нас не верил; зачем, когда все, что мы испытали, легко объясняется безумием?
— Головолом.
— Ничего не знаю. — Я так и не привык слышать, как мужской голос исходит из губ Джеймс. Лом был трудоголиком. В смешанной компании он обычно не выходил на свет.
— Ты на месте, — напомнил ему Сарасти. — Ты должен помнить…
— Мамуля передала мне данные для анализа. Я их обрабатывал. И обрабатываю до сих пор, — добавил он с намеком. — Ничего не заметил. Это все?
Я никогда не мог его толком прочесть. Временами казалось, у Головолома больше общего с десятками бессознательных модулей, работающих в голове у Джеймс, чем у разумных ядер, составляющих остальную Банду.
— Ничего не чувствуешь? — настаивал Сарасти.
— Только данные.
— Что-то существенное?
— Обычная феноматика, спирали и решетки. Но я еще не закончил. Могу быть свободен?
— Да. Позови Мишель, пожалуйста.
Бормоча что-то про себя, Каннингем обкалывал мои раны анаболиком. Между нами висел синеватый дымок.
— Исаак нашел несколько опухолей, — заметил он. Я кивнул и закашлялся. Саднило в горле. Тошнота отяжелела настолько, что начала продавливать диафрагму.
— Мишель, — повторил Сарасти.
— Я обнаружил еще несколько, — продолжал Каннингем. — В основании черепа. Всего пара десяток клеток, не стоит пока выжигать.
— Здесь. — Голос Мишель был едва слышен даже через КонСенсус, но, по крайней мере, она вроде снова стала взрослой женщиной. — Я здесь.
— Что ты помнишь, расскажи нам, пожалуйста?
— Я… я почувствовала… я просто висела у Мамули на шее, а потом она ушла, и никого больше не было, так что мне пришлось… взять управление…
— Ты видишь, как закрывается диафрагма?
— Нет вообще-то. Потемнело, я заметила, но когда обернулась, мы уже были в ловушке. А потом я почувствовала, что у меня за спиной кто-то есть: бесшумно, несильно, оно просто толкнуло и схватило меня, и… и… Извините, — пробормотала она после некоторой задержки. — Меня немного… ведет…
Сарасти ждал.
— Исаак, — прошептала Мишель. — Он…
— Да. — Пауза. — Нам очень жаль.
— Может… можно его починить?
— Нет. Мозговая травма.
В голосе вампира звучало нота, похожая на сочувствие, — заученное притворство опытного лицедея. И сквозило что-то еще: почти неуловимый голод, слабая тень искушения. Правда, вряд ли кто-то, кроме меня, это заметил.
Мы были больны, неизлечимо. Хищников тянет к слабым и подраненным.
Мишель замолчала снова. Когда она заговорила, голос ее лишь немного дрожал:
— Много не расскажешь. Оно меня схватило. И отпустило. Я сошла с катушек и не могу объяснить, почему, кроме того, что эта грёбаная штуковина достает тебя до печенок, и я… не справилась. Простите. Больше нечего сказать.
— Спасибо, — после долгой паузы проговорил Сарасти.
— Могу я… если можно, я бы хотела удалиться.
— Да, — отозвался вампир.
Мишель ушла на дно. Кубрик вращался, и я не увидел, кто занял ее место.
— Пехотинцы ничего не видели, — заметила Бейтс.
— К тому времени, когда мы пробили перегородку, туннель за ней был пуст. — Любому противнику вполне хватило бы времени скрыться, — заметил Каннингем. Он опустил ноги на палубу и уцепился за поручень: вертушка тронулась с места. Меня повело, наискось подвесив на ремнях.
— Не спорю, — отозвалась Бейтс. — Но стопроцентно мы знаем об этом месте только то, что не можем верить там собственным чувствам.
— Поверьте чувствам Мишель, — отчеканил Сарасти.
Мне становилось все хуже. Вампир открыл окошко: кадры, заснятые пехотинцем. За полупрозрачными волоконцами ошкуренной переборки, будто за вощеной бумагой, колыхалось яркое расплывчатое пятно — фонарь Джеймс, видимый сквозь преграду. Изображение дернулось, когда робот пошатнулся на магнитной кочке, потом повторилось снова. Качнулось, повторилось. Шестисекундная петля.
— Видите объект рядом с Бандой?
He-вампиры ничего такого не увидели. Сарасти, очевидно, это понял и остановил картинку.
— Дифракционные узоры не согласуются с единственным источником света в пустом пространстве. Я вижу более тусклые, рассеивающие элементы. Два темных предмета сходного размера, находящиеся недалеко друг от друга, рассеивают свет здесь, — курсор указал на две совершенно непримечательные точки в кадре, — и здесь. Один — Банда. О втором сведений у нас нет.
— Погодите, — вмешался Каннингем. — Если вы это все раскусили, то почему Сью… почему Мишель ничего не видела?
— Синестезия, — напомнил ему Сарасти. — Ты видишь. Она чувствует.
Медотсек слегка вздрогнул, синхронизировав вращение с большой вертушкой; ограждение втянулось обратно в палубу. Из дальнего угла что-то слепое следило, как я наблюдаю за ним.
— Черт, — прошептала Бейтс. — Значит, дома кто-то есть.
* * *
На самом деле они, кстати, вовсе не так разговаривали. Если бы я передавал настоящие голоса, вы бы слышали одну белиберду — полдюжины языков, вавилонское столпотворение личных диалектов.
Самые простые причуды сохранялись: добродушная воинственность Саши, неприязнь Сарасти к прошедшему времени. Каннингем из-за непредвиденного сбоя при операции на височной доле потерял большую часть гендерных местоимений. Но отличия лежали глубже. Команда через фразу путала английский с хинди и хадзани;[56] ни один настоящий ученый не позволит концептуальным ограничениям единственного языка стреножить свои мысли. По временам они вели себя почти как синтеты, общаясь ворчаньем и жестами, бессмысленными для любого нормала. Дело даже не в том, что выдающиеся умы обделены навыками общения, а в том, что после определенной границы грамматически правильная речь становится слишком медленной.
Кроме Сьюзен Джеймс. Ходячее противоречие: женщина, настолько преданная идее Общения как Объединяющей силы, что ради нее раскромсала собственный мозг на раздельные куски. Ей одной, похоже, был небезразличен собеседник. Остальные говорили сами с собой, даже когда обращались друг к другу. Более того, другие личности в мозгу Джеймс вели себя так же, предоставляя окружающим переводить, как могут. Проблемы это не составляло. На борту "Тезея" каждый мог понять любого.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
