Цирцея коснулась тонкими пальцами ее висков, а показалось — тронула душу. Заглянула внутрь, исследуя, изучая.
— Печать забвения мне не снять. Не моей — сплетенной с божественной — магией.
А значит, после перерождения Деми не вспомнить свою прошлую жизнь. Не вспомнить, кем она была когда-то.
— Те трещины, что разбежались от нее в разные стороны, что затронули твою память, исцелить мне под силу. Я подготовлю все необходимое для ритуала, но на это уйдет время. Если не передумаешь… возвращайся.
— Если не передумаю?
Цирцея помолчала. Стояла, опираясь о стол с искусной резьбой, воплощая грацию даже в этой бесхитростной позе. Лицо колдуньи оставалось спокойным, почти безучастным, пока она говорила:
— Я даю тебе шанс взвесить все и понять, действительно ли тебе это нужно.
Ариадны с Никиасом больше не было в покоях Цирцеи — они, наверное, уже поднимались на борт корабля. А потому Деми могла спросить прямо:
— Вы не верите, что я смогу исправить содеянное? Что я отыщу пифос?
— Люди, — улыбаясь почти ласково, протянула колдунья. — Вы считаете неоспоримым благом безграничную веру в лучшее будущее. Я же считаю правильным не отвергать ни один из возможных исходов. Мойры плетут свои нити, и неизвестно, какие из них сложат твою судьбу. Какие будут вплетены в полотно, а какие — безжалостно оборваны. Ты должна быть ко всему готова. Именно это умение отличает победителя и просто неглупого человека. Человека, которого никому и ничему не сломить.
Цирцея предлагала Деми оставить лазейку: если пифос не будет найден, если они проиграют, если Зевс проиграет по ее вине, она сможет забыть обо всем. Вернуться в Изначальный мир и жить как прежде, не обвиняя, не кляня себя. Не помня былые ошибки.
Права ли колдунья, что оставляла шанс на плачевный исход?
Часть Деми — та, что была очарована силой духа и воли Цирцеи, или же просто была труслива — признавала ее правоту, приветствовала ее холодную практичность. Другая — упрямая, порывистая, несговорчивая — требовала, что бы ни случилось, починить сломанный механизм, который представляла собой ее память. Деми не знала, не помнила, какая из соперничающих друг с другом сторон души была с ней постоянно, а какая заявила о себе лишь сейчас. Но прислушалась к той, что убежденно говорила:
— Я вернусь.
На обратном пути на корабле, который все это время поджидал их на берегу омывающего Ээю моря, Ариадна без конца плела и расплетала нити. Деми до рези в глазах вглядывалась в сверкающий узор, но ничего, конечно, не понимала.
— Ты видишь что-то? — осторожно спросила она.
— Не вижу, скорее чувствую. Своими нитями, невидимыми для остальных, я опутала все места, куда моя нога хоть раз ступала. Оплела ими едва ли не всю Алую Элладу.
«Как Арахна», — мысленно улыбнулась Деми. Однако паутина Ариадны источала свет, и когда-то отыскала ее даже в мире Изначальном. Арахне такое колдовство не по плечу.
— Если я трону нити, почувствую, как земля отзовется или откликнется нужный мне человек. Зная меня, и он почувствует мое касание.
Вспышкой — воспоминание: прекрасные, как статуи, девушки и юноши, причудливые звери, Ариадна с натянутыми между пальцев нитями, а затем — появившийся в доме Пигмалиона Харон.
— Но разве ты оплетала своими нитями Медею?
— Нет. Конечно, нет. Встречать ее мне не доводилось. — Потемневший взгляд Ариадны договорил за нее: и не хотелось бы. — Однако человек, которого я ищу, ходит по опутанной моими нитями земле и невольно, даже не ведая о том, их задевает. Так я его и нахожу.
Впечатленная, Деми оставила Ариадну.
Никиас, опершись о борт корабля, вглядывался вдаль. Деми не знала, смогла ли колдунья хоть чем-то ему помочь, а от расспросов останавливал и тяжелый взгляд Никиаса, и весь его пугающий облик, но в большей степени — его неприкрытое желание отгородиться ото всех. Казалось, он прорисовал в своем собственном мире четко очерченные границы, проведя черту между собой и остальными. От нее Никиас отдалился еще больше — если это вообще возможно.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Но одно то, что он поднялся на корабль в полумаске и перчатках, о многом, увы, говорило.
Услышав за спиной ее шаги, Никиас обернулся. Меньше всего Деми ожидала, что он заговорит.
— Когда мы с Цирцеей остались наедине… Она кое-что мне рассказала. О тебе. То, что когда-то давно она узнала от самого Гелиоса.
Деми замерла на полпути. Черты лица Никиаса словно заострились. Он подался вперед, глухо роняя слова:
— Первую женщину — Пандору — Зевс создал не как подарок человеку, а как наказание за то, что Прометей похитил для людей огонь Олимпа. Что принес его им. И все беды, всех темных духов он заточил в пифос…
— Я не…
— Помнишь дары, которыми наградили тебя боги? Красноречие, ум, красота… От Зевса тоже был дар. Он наделил тебя… Пандору любопытством, чтобы однажды она стала причиной обрушенных на людей бед. Вот только Зевс не предугадал, что его желанием наказать человечество воспользуется Арес.
Деми закрыла глаза, не слыша больше ничего, кроме оглушительного шума крови в ушах. Пандора была буквально предназначена для того, чтобы открыть пифос.
Это не умаляло всей ее вины. Она могла пойти против судьбы, не следовать предназначенному ей богами пути, но оказалась слишком слаба… Однако Деми ничего не могла поделать с затопившим ее волной облегчением.
— Почему люди никогда не задумывались, зачем вообще был создан этот пифос? Зачем заключать нечто столь темное и смертоносное в столь хрупкий, ненадежный сосуд? — воскликнула она. — Я тебе скажу, почему. Людям проще поверить в предательство и слабость духа смертной девушки, чем заподозрить в верховном боге коварство и желание им навредить.
Никиас, помрачнев, молчал.
— И почему Цирцея сказала об этом тебе, а не мне? Она должна была понимать, насколько это для меня важно.
Он поморщился, отводя взгляд.
— Цирцея умна и коварна, как кошка. И плетет свои сети, словно паук. Знала, что я не смогу не передать это тебе. Не смогу не сказать.
От абсурдной мысли, что полубогиня хочет их помирить, Деми едва не рассмеялась. Неужели Цирцее может быть не все равно? Или тех, кто вошел в ее жизнь, она воспринимает резными фигурками на шахматном поле? И двигает их, развлекаясь?
Но чем бы ни были продиктованы действия Цирцеи… Деми чувствовала возникшее между ними с Никиасом хрупкое доверие. И, как бы ни ошеломительна была правда, не могла эту возможность упустить.
— Как прошел ритуал? — осторожно спросила она.
Никиас мрачно усмехнулся.
— Как ты уже поняла, помочь мне Цирцея не сумела. Это колдовство куда сильнее, чем ее собственное. Неудивительно, если за все мои жизни меня никто не сумел исцелить.
— А как же Асклепий? Ариадна говорила…
— Я знаю, что о нем говорят. Вот только он способен исцелить тело, но не душу, а эта скверна разъедает именно ее. Против подобного даже он бессилен.
Деми шагнула ему навстречу.
— Что-то еще, верно? Было что-то еще?
Она видела это в его потухших глазах. В них плескалось то, что порой она ловила в своем отражении. Не боль даже — мука.
Затянувшаяся пауза, и страх, что он не ответит. А за ней — невидимый, но такой важный слом… Будто по вековому льду зазмеилась трещина.
— Я, как и ты, прошел через Кносский лабиринт собственной памяти. Как и ты, видел свои прошлые жизни. Видел мать, которая отказалась от меня сразу после моего рождения. Десятки матерей, которые от меня отказались. Потому я, несмотря на свое желание избавиться от тьмы, избавился от памяти от прежней жизни. Не хотел помнить, как раз за разом от меня отрекаются. Знать, что в каждой из жизней во мне видели лишь чудовище. Что в каждой я был отшельником и не был никем любим.
Деми чувствовала одиночество Никиаса так остро, что говорить было больно — горло кололи те же шипы, что вонзались, острые, в сердце.
— Никто не заслуживает такой судьбы.
Боялась, что он закроется, как всегда закрывался. Даже показалось, что она ослышалась, когда Никиас тихо произнес:
