дать им попасть в руки еврейских коллекционеров в Америке. Прочитав это, Эдит расхохоталась. Столкнувшись с разложенными вокруг нее огромными количествами личных вещей, Эдит больше не питала иллюзий, что она, Каетан Мюльман или любой другой ее коллега заняты сохранением чего бы то ни было.
Wahl I, Wahl II, Wahl III.
Наоборот, все это теперь подвергалось риску.
Эдит знала, никаким евреям, в Америке или где-либо еще, ничего не попадало. У них только отбирали все их имущество вместе со свободой и, возможно, даже жизнями. То, что она видела собственными глазами, она игнорировать не могла. Все написанное в новостях было ложью. Что еще из происходящего за стенами этого поместья не попадает в газеты? Эдит не могла даже пытаться постичь все масштабы происходящего. Она лишь знала, что произведения искусства не попадали ни в чьи руки, кроме высокопоставленных нацистских чиновников вроде губернатора Франка.
И Эдит пришлось признать, что она тоже стала частью огромной сети, позволявшей этим людям возвышаться ценой такого количества невинных судеб. Эдит в жизни пальцем никого не тронула и никогда не действовала исходя из предубеждений или злого умысла. Она просто исполняла приказы.
Но теперь, поняла Эдит, следование приказам никого не извиняет от связи с чем-то преступным. Трусливым. Злым. Не было ни судьи, ни присяжных – никого, кто мог бы ее обвинить. Вместо этого, осознала Эдит, единственным прокурором была ее собственная совесть.
42
Леонардо
Милан, Италия
Январь 1491
Я достаю несколько книг с полки, чтобы переложить их на стол, и вижу, как что-то маленькое, почти невесомое, слетает на пол.
Нагибаюсь, чтобы поднять с пыльного пола спальни свою находку. Это один из моих первых набросков Чечилии Галлерани. Она изображена в профиль, так что подчеркнуто плавное очертание высокого лба и линии носа. «Насколько по-другому композиция выглядит сейчас, в сравнении с первоначальным замыслом», – думаю я.
Один из моих мальчиков приготовил по моей просьбе панель из орехового дерева, пропитанную гипсом и пастой из мышьяка, чтобы отпугивать паразитов. Эта панель стоит в ожидании на мольберте уже несколько месяцев. Пустая.
Затем я начал рисунок в полный размер и сформировал композицию, которой буду следовать. На большом куске пергамента я изобразил поворот ее фигуры и наметил очертания далекого пейзажа на заднем плане. Что касается рук, я воспользовался идеей с предыдущего портрета: набросал их отдельно и точечно приклеил к панели кроликовым клеем. Затем проколол контуры отверстиями и присыпал эти отверстия угольной пылью, чтобы перенести на панель форму изображения, как учил меня мастер Верроккьо, когда я был еще таким неучем, что даже растирать пигменты не годился.
Новый вид портрета. Я думаю, незачем оставлять композицию в профиль. Это годится для монет или медалей. И все-таки художники много лет пишут портреты именно так, даже – или, возможно, особенно – при дворе Милана. Достаточно взглянуть на последние придворные портреты самого его светлости и его отца, светлая ему память.
Но, полагаю, этот портрет синьорины Чечилии – нечто совершенно иное. Таких портретов миланский двор еще не видел.
Открываю последнюю страничку записной книжки и рассматриваю последний набросок ее левой руки и горностая. Расположение ее фигуры не призвано подчеркнуть ее статус – да и какой на самом деле статус у этой девочки? – скорее, я хотел показать, какая она в жизни. Да. Я должен постараться показать Чечилию такой, какой ее видит его светлость: живой, умной, молодой девушкой, которой по силам очаровать целый зал людей, привыкших к придворным развлечениям. Такой вижу ее и я. Ее истинную природу.
Ибо Чечилия Галлерани, хоть и не герцогиня, но нечто большее, чем девушка с собачкой.
43
Эдит
Пригород Пулав, Польша
Март 1940
Таща тяжелую стопку книг из подвального хранилища на свой стол, Эдит заметила, что на пол полетело что-то крошечное, почти невесомое.
Эдит положила книги, подвинув ими гору бумаг и большие бронзовые часы. На углу стола стояла старая настольная лампа. Эдит вытянула руку, повернула маленький выключатель, и по столу разлился резкий свет. Эдит повернулась и посмотрела, что упало. Это была потертая квадратная черно-белая фотография.
Она наклонилась и подняла ее. Маленькая девочка и собака больше ее ростом сидели перед, видимо, главным подъездом многоквартирного здания и смотрели на Эдит. Черные волосы девочки спадали ей на лоб лохматыми кудрями; она широко и беспечно улыбалась. Собака же, в свою очередь, тоже по-своему улыбалась: язык ее свисал изо рта.
Эдит плюхнулась за стол и глубоко вдохнула. Несколько долгих мгновений она смотрела в темные глаза девочки. Что сталось с этой улыбчивой малышкой и ее собакой?
Эта фотография выпала из большого альбома в кожаном переплете. Эдит принялась перекладывать книги и бумаги, чтобы добраться до него. Из него выпали еще несколько фотографий и посыпались на пол у ее ног.
У Эдит скрутило живот, но она собралась с силами и опустила взгляд. Серьезного вида женщина в свадебном платье с длинной кружевной вуалью до земли. Пожилая пара, чьи-то бабушка и дедушка, одетые в накрахмаленную одежду, чопорно смотрят в камеру. Еще одна фотография – возможно, той же улыбающейся девочки, теперь уже взрослой женщины, теперь с серьезным выражением лица и аккуратно подстриженными по подбородок волосами.
Внезапно холодная комната будто бы наполнилась жаром. Все, что было в подвале, – стопки книг, фотографии, беспорядочное мельтешение канделябров, рулоны ковров, шубы, бесконечные стопки личных вещей – будто бы надвинулось на Эдит. Казалось, что все это сейчас разом обрушится на нее, будто она сидит в центре огромного водоворота, затягивающего все в свое черное сердце.
Эдит перевернула фотографию девочки с собакой. Она не могла смотреть на улыбку малышки, на ее беззастенчивую невинность. Все это время Эдит пыталась собрать информацию о каждой из работ и не слишком задумываться о самих семьях. Она не давала себе о них думать. Ей надо было беспокоиться о собственной семье. Даже когда ее руки копались в их вещах – их любимых сервизах, их свадебных фотографиях, их историях, их жизнях, – она хотела просто отстраниться от трагедии. Эдит несколько раз глубоко вдохнула, стараясь унять подступавший к ее горлу большой, болезненный комок.
Она выключила свет, и комната наполнилась неяркими тенями. Она не хотела, чтобы солдаты или Яков видели ее такой, на грани срыва. Эдит закрыла глаза и изо всех сил постаралась вернуть самообладание. Она мысленно досчитала до десяти. И была рада, что сейчас одна. Если бы кто-то из мужчин увидел ее в таком состоянии, потом они меньше доверяли
