Транспорт для похорон выделила экспедиция. Взамен она непременно желала получить свою долю траурного торжества. По дороге на кладбище тело пришлось завезти туда и на некоторое время оставить на двух стульях в холле за стеклянными дверями — чтобы дать возможность работникам экспедиции проститься с… как правильно сказать? С телом их бывшего сотрудника?.. с их сотрудником, населявшим некогда это тело?.. как ни скажи — все глупость.
И действительно, это было долго, маятно и глупо, потому что те, кто с Павлом и в самом деле работал, — то есть бок о бок с ним зимой и летом, в жару и мороз, в дождь и вёдро, и пьяный и трезвый, и посуху и помокру, и по болоту и по лугу, и по равнине и по горке, и молчком и с матюками таскал теодолит, нивелир и проклятущую рейку, — так эти и так все были здесь. Остальные двести человек, которым по местной селекторной сети приказали спуститься в холл, испуганно глядели на обитый кумачом гроб и шепотом спрашивали друг у друга: «Ой, а кто это?» Тем не менее краснорожий начальник сказал сухую, но неожиданно связную речь.
Из нее стало ясно, что экспедиция понесла невосполнимую утрату, что людей, подобных Павлу, по всей стране — по пальцам перечесть и что именно поэтому Павел много лет был его, начальника, правой рукой, — и оставалось непонятным лишь, почему он, начальник, путает отчество и величает Павла Петровичем вместо Ивановича.
Пустячная оговорка не испортила дела: во всяком случае, я, слушая и попутно размышляя над тем, кем и что будет сказано у моего собственного гроба, в конце концов невольно прослезился…
— По горсти попрошу, — сказал могильщик, отступая. — Пожалуйте.
Я поднял комок осклизлой мокрой земли. Эта земля ничего не стоила. Ее нельзя было ни продать, ни заложить. Можно было только кинуть ее в темный прямоугольник могилы и услышать, как она гулко стукнет по гробу. Я так и сделал — бросил вслед за Людмилой и отошел на несколько шагов в сторону, вытирая пальцы.
Теперь у ямы снова теснились повязанные черными платками старухи. Были совсем древние — эти стояли парами, цепко держась друг за друга. Что помоложе, колготились, создавая живое колыхание. И те и другие одинаково жадно стремились заглянуть напоследок в темный зев разверстой могилы, как будто этот взгляд мог хоть на йоту прояснить их недалекое будущее. Я уже разобрался и знал, что все это — бесчисленные и разноюродные тетки и бабки Людмилы и покойной Ани: баба Таня, баба Варя, крестная Клава, тетя Нюра, тетя Маруся, крестная Шура, баба Лида — и еще, и еще, и еще: общим числом никак не меньше пятнадцати. Я заметил, что все они косятся на меня одинаково недобро и опасливо, и догадывался почему: должно быть, во мне видели представителя другого клана. Они-то свои, семенихинские, со стороны своих кровных, Аньки да Людки Семенихиных, даром что девки замуж повыходили да фамилии поменяли — не важно, кровь есть кровь; а я чужой — шлыковский. Да вдобавок еще и вовсе Капырин.
Земля громко стучала по крышке, а кругом было тихо, только издалека от другой могилы, где тоже стояли люди, слившиеся из-за расстояния в неразличимую мелкую массу, доносился переливчатый двухголосый вой. После давешнего приступа зимы небо было удивительно низкое: слоистые тучи ползли на восток, и ветер, время от времени налетавший со стороны темного, обтаявшего леса, шевелил мокрые ленты на венках. Да-да-да — стучала земля.
Да-да-да…
Могильщик пристроил охапку цветов на бугор и без раздумий порубил лопатой. Потом взял протянутую напарником железяку и воткнул в землю. Теперь их было две рядом. На первой, как и прежде, —
«Шлыкова А. С. Уч. 3-754».
На второй, новехонькой, -
«Шлыков П. И. Уч. 3-754».
Людмила высвободила из матерчатой сумки четыре бутылки и поставила их возле могилы.
— Благодарствуйте, — сказал могильщик. — На помин души, как говорится. Земля пухом.
Я протянул деньги.
Все понемногу побрели к автобусу, шаркая, где можно, ногами об мокрую жухлую траву, чтобы сбить грязь. Вика по дороге села на железную скамью у какой-то оградки, опустила повязанную платком голову, стала задумчиво ковырять землю мыском стоптанного сапога. Одна из родственных старух сердито крикнула ей, она нехотя поднялась и пошла дальше, часто озираясь.
Я тоже шаркал ногами по мокрой траве, когда услышал:
— А вы знаете, что у Павла есть акции?
— Что? — спросил я, поворачиваясь. — Какие акции?
Это была Антонина, председатель месткома, энергичная брюнетка в черном лоснящемся плаще.
— Как же! — По-видимому, она полагала, что время бесплодных сожалений миновало и пора переходить к делу. Оно, в сущности, так и было. — Как же! Десять акций! Мы же недавно стали акционерным обществом! Вы не в курсе?.. Вы можете оставить их у нас, и тогда с течением времени, — тут Антонина восторженно на меня посмотрела и, протянув руку, сделала пальцами такое движение, словно присаливала котлету, — понимаете? Дивиденды!..
А можете продать их экспедиции — мы купим. По номиналу. Плюс триста процентов на инфляцию. Деньги, конечно, небольшие, но…
— Нет, это уж лучше вы к Людмиле Сергеевне.
— Людмила?
— Она сама будет разбираться… как сочтет нужным.
— Но почему?
— Так удобнее всем. — Я пожал плечами. — Если надо, могу бумажку какую-нибудь оставить.
Антонина скривилась:
— Конечно, как хотите… вы не беспокойтесь. Как хотите. Людмиле Сергеевне — пожалуйста, что ж… как угодно…
Мы подошли к автобусу и остановились у дверей.
— Я еще хотела вот чего спросить, — сказала Антонина, помявшись.
— Дело-то житейское, что уж… Вы ведь дачу Павла Ивановича будете продавать? Да? Будете? Вам-то ведь она не нужна?
— Дачу-то? — механически переспросил я.
Точно: еще и с дачей будет морока. Наследница — Танька. Стало быть, нужно ей звонить в Воронеж… или письмом разъяснять, что к чему… какая доверенность от нее требуется… Не забыть Людмилин адрес записать… Да, все так: доверенность на Людмилино имя… на вступление в наследство… и на всякий случай на право продажи.
— Ну да, — повторил я. — Верно. Еще ведь эта дача… — И добавил, вспомнив Павла: — Недвижимость.
— Вот я и говорю. — Антонина неожиданно рассмеялась и дурашливо замахала руками: — О-о-ой! Да что там за дача — ведь слова доброго не стоит! Да и не наездитесь вы из Москвы на эту дачу!
Вы что! Двести верст! Это мыслимое ли дело? Да нет, ну что вы, ну что вы!..
Она была права: у меня и впрямь даже мысли такой отродясь не было — за двести верст на дачу ездить.
Я кивнул.
— Да, конечно… я же и говорю. Мне ни к чему совершенно. С этим то же самое: это уж теперь как Людмила…
— Какая Людмила? — Антонина распрямилась и вскинула голову: — Почему?
— Потому, что это теперь Людмилы Сергеевны дача, — пояснил я.
— Как же! Да ведь вы наследник!
Она раздражала меня, и я вдруг понял, что резкий запах цветочных духов не может перебить другого, от природы ей присущего, — такой бывает, когда мажешь старый пыльный картон густым казеиновым клеем.
— Ну если быть совсем точным, то не я. А дочь Павла Ивановича,
Таня. Но ей-то эта дача точно как рыбе зонтик. Понимаете?.. В общем, вы с Людмилой Сергеевной поговорите. Всем этим она будет управлять.
Антонина легонько надула губы:
— Что мне с ней говорить? С ней поговоришь… как же! Нет, но как-то вы странно рассуждаете: рыбе зонтик… Как же так! Мы с
Павлом Ивановичем когда еще договаривались… Честь по чести… он сказал, что подумает. Ему ведь она была не нужна, вы знаете?
Он все жаловался — времени много отнимает, воруют часто! Нет, ну правда, зачем ему дача? Он, знаете, выпить любил все-таки…
Должно быть, она прочла что-то в моих глазах, потому что осеклась и отступила.
За окном автобуса скользили ряды могил… кресты, ограды… вот миновали ворота кладбища… потянулись облетевшие сирые деревья, которым теперь оставалось лишь ждать нескорой весны… потом тротуары и дома с глянцевыми мокрыми стеклами. Низкое небо висело над городом Ковальцом, равнодушно струя тусклый свет на его горбатые улицы. Я бездумно смотрел в окно. На душе было тяжело, а главное — как-то пусто: место, отведенное в ней Павлу, должно было ныне заполниться чем-то иным — а вот чем? и когда?
Зеленый забор военной части менялся оградой парка, ограда парка — длинным-длинным прудом. Оловянная вода рябила, кое-как отражая пятнистое небо. Я подумал: как странно, что Павел напоследок думал о такой ерунде: какой-то там Чуйкин, пьяные шоферы, полевой стаж, пенсия… Стало быть, жизнь не кончается до последнего, а когда все же кончается, то уже некому это заметить. Если сейчас в автобус въедет самосвал, окажется, что я и сам за минуту до гибели думал о каких-нибудь пустяках — о Будяеве, о Ксении… нет, Ксения, пожалуй, — не пустяк… что еще не пустяк?
