— И кто же, по-вашему, будет ее хранить? — поинтересовался Кирилл Анатольевич, старший менеджер «Своего угла».
— А кто деньги получает, тот пусть и хранит, — ответил Коноплянников. — Чьи деньги? Мои деньги? Вот я и буду.
И победительно сверкнул очками на Марину.
— Ничего подобного, — сказала Марина. — Деньги ваши только после регистрации. А до регистрации — наши.
— Почему ваши?
— Потому, что мы платим за их квартиру, — она кивнула на меня, — а они нашими деньгами вам за вашу. Одновременно. Понятно?
Коноплянников недоверчиво пожевал губами.
— Почему мы вам свои деньги должны доверять? — запальчиво продолжала она. — А если вы до регистрации сбежите?
— Куда сбегу?
— Не знаю куда! Деньги в банку закрутите — и сбежите. Может, даже договор не подпишете — и до свидания. Тогда как?
— Вы мне не верите, что ли? — с детской обидой в голосе спросил Коноплянников.
— Дело не в том, что мы вам не верим, — морщась, сказал Кирилл Анатольевич.
— Нет, в этом! — настаивал он, краснея. — Почему вы мне не верите?
— А вы нам верите? — быстро спросила Марина.
— Верю! — отрезал Коноплянников. — Я-то верю! Я-то…
— Ну если верите, пусть деньги до регистрации у нас останутся.
Коноплянников помолчал, потом ответил:
— Не надо так… что за шутки? Мы же о серьезном говорим. Я консультировался. И права свои знаю…
— Вот именно для того, чтобы не было нужды никому верить, мы обращаемся к услугам банка, — наставительно сказал Кирилл Анатольевич. — Никто не должен никому верить. Банк сам обеспечит все усло…
— Почему я должен верить банку? — спросил Коноплянников.
Мы помолчали.
Кирилл Анатольевич вздохнул:
— Владимир Сергеевич, вы договор подписывали. Помните?
— Ну и что?
— Вы меня извините, бога ради, но, если не ошибаюсь, там сказано что-то в таком духе: «Исполнитель несет ответственность за проведение сделки и безопасную передачу вырученных денег заказчику». Исполнитель — это мы. Заказчик — это вы. Припоминаете?
Кирилл Анатольевич производил впечатление чрезвычайно вежливого человека. Я слушал его интеллигентную речь, понимая, что все висит на волоске и волосок этот, похоже, вот-вот лопнет: я на коноплянниковскую банку не согласен, Марина тоже не согласится, а сделать что-нибудь с Коноплянниковым Кирилл Анатольевич не в состоянии. Слишком мягок. На него бы надавить сейчас как следует… а он будет морали читать. А что Коноплянникову мораль? Он упертый. У него свои идеи. Не сладит с ним Кирилл
Анатольевич, не сладит… Тот еще деятель, этот Кирилл Анатольевич. Тоже фрукт. Два сапога пара. Такие любят рассуждать на тот счет, что не нужно пороть горячку. И еще бухтеть, что-де эти головотяпы тянут резину. Вот и будет он с Коноплянниковым рассусоливать…
— Да если вы не можете безопасно, что ж, я должен у вас на поводу! Это если б у меня сто квартир было! Тогда пожалуйста!..
— Мы это сейчас обсуждать не будем. Мы уже обсуждали, — говорил Кирилл Анатольевич бархатистым своим голосом. — Согласитесь,
Владимир Сергеевич, для вас это совершенно не новость. Перед подписанием договора я вам все подробнейшим образом рассказывал.
В частности про банк. Вы вспомните, Владимир Сергеевич, вспомните! Все я вам исчерпывающе доложил — как, что, почему.
Даже демонстрировал банковские договоры… Разве не так? И вы со всем были согласны. А теперь…
— Я тогда не знал! А потом проконсультировался!
— А теперь выясняется, что у вас, оказывается, свои представления о безопасности. Не такие, как у нас. И отлично.
Это ваше право. Я только хочу вам напомнить, что в соответствии с другим условием договора вы, в случае расторжения оного по вашей вине, должны выплатить неустойку. Припоминаете?
— Да почему же по моей?!
— А по чьей? Мы-то готовы выполнить свои обязательства.
— Да какие же обязательства, когда вы меня в банк?! Вы что?!
Смеетесь?! Неустойка еще какая-то. Да не дам я вам никакую неустойку. Еще чего! И не думайте. Вы как мои интересы-то защищаете? В банк меня суете. А я не хочу в банк. Это что — интересы защищать? Неустойка! Ни копейки на заплачу. Вы что же думаете, на вас управы нет?
— Да почему же не заплатите, если у нас в договоре? — удивлялся менеджер, недоверчиво улыбаясь: мол, сами посудите, как странно!
— Заплатите.
— Что, судиться, что ли, станем? — спросил Коноплянников помолчав. — Давайте.
Кирилл Анатольевич огорченно покачал головой:
— Да зачем же судиться!.. что вы! мы в таких случаях не судимся! Что вы, Владимир Сергеевич! Бог с вами! — Затем нажал на клавишу селектора: — Лизонька? Попроси ко мне из юридического… да, обоих… спасибо.
Откинулся в кресле, негромко рокоча:
— Что вы, Владимир Сергеевич!.. нам судиться-то некогда.
Судиться — это когда есть какие-нибудь сомнения… Понимаете? А в данной ситуации какое сомнение? Видите ли, у нас-то с вами случай совершенно бесспорный, потому что в договоре все это однозначно отражено. Если бы возникла хоть маломальская неуверенность в части несправедливости нашего отказа в отношении ваших требований, то, разумеется, мы бы… ага, вот и они! Прошу!
Дверь резко и широко раскрылась. Вошедшие были чернявы и молоды.
Один — нормального человеческого роста, но необыкновенно широкий в покатых борцовских плечах. Другой — на две головы выше, сутуловатый, с длинными обезьяньими руками; плешивая смуглая голова в шрамах; физиономия тоже не без отметин; ломаный нос корявой картофелиной. Именно он-то, недобро глядя исподлобья, и спросил глухим тяжелым голосом:
— Звалы, Кырыл Анатолыч?
В ту короткую паузу, что случилась между обвальным гудением его голоса и тут же пушисто покатившимися словами Кирилла
Анатольевича, мне вдруг послышалось, будто где-то недалеко почти беззвучно лопнула туго натянутая струна: трень! Или что-то в этом роде: брень!.. Я даже вздрогнул и невольно оглянулся, но увидел только перекошенное лицо Коноплянникова.
— Да, да, заходите… Нугзар, тут некоторые разногласия у нас возникли, — мягко пояснил менеджер. — В отношении неустойки.
Нужно разъяснить клиенту те положения договора, кото…
— Не нужно, — сдавленно, но твердо сказал Коноплянников.
— Не нужно? — удивился Кирилл Анатольевич. — Ну, не нужно так не нужно. М-м-м… тогда все… Да, Ашот, уж если вы здесь… что там у нас с Регистрационной палатой? Насчет микляевской сделки?
— Завтра с инспектором встречаюсь, — пробасил широкоплечий.
— Ага… Ну хорошо. Пожалуйста, не тяните с этим делом. Спасибо, не задерживаю.
Дверь за ними закрылась.
Все помолчали.
— А тогда напишите мне расписку, — сказал Коноплянников, блестя стеклами то на меня, то на Кирилла Анатольевича. — Если вы меня силой в этот банк. Расписку, да. Мол, так и так… если вдруг что по вине банка… и я не получу указанную сумму… вы сами мне ее должны. Напишете? А иначе я не согласен. Не согласен я.
Кто будет виноват? Знаю я эти банки. Нет, не согласен… Заплачу я вам неустойку… черт с вами… и все — до свидания!
26
В подъезде голоса звучали гулко, как в бане. Старухи поднимались медленно, передыхая. Несколько мужиков шли последними, по-свойски подбадривая их негромкими шутками.
Павел давно уехал из дому и прожил в Ковальце почти тридцать лет. Разумеется, с годами его жизнь переплелась с жизнью этих людей — с кем-то он породнился через Аню, с кем-то был просто дружен и близок душевно. Их было много, и не возникало сомнений, что при случае они и без меня бы отлично справились; и что не они мне помогали сегодня, а я им. Единственное, что связывало нас, — это Павел; а Павла мы час назад оставили в могиле, мокнущей теперь под мелким холодным дождем; и эта связь распалась. Мое участие в надвигающемся словно грозовая туча торжестве было не обязательным. От них исходил ток смутной враждебности, я был для них чужим, и как они тяготили меня, так и я тяготил их; и конечно же в глубине души они были бы рады, если б я оставил их в своем кругу.
Я и сам чувствовал себя совершенно лишним. Мне было бы лучше сейчас оказаться одному или по крайней мере с кем-нибудь из близких — из тех людей, которые способны хотя бы смутно вообразить себе, что я тоже жив, тоже чувствую боль и мое дыхание тоже ненадолго оставляет влажное пятно на холодном стекле бесконечной ночи. Мне было бы лучше горевать в одиночку — горевать свое собственное горе; да, горевать свое и не делить его с ними — потому что в их взглядах читалось, будто я что-то у них отнимаю.
Однако было бы глупо пытаться обнародовать свои чувства: я бы только смутил этих людей и расстроил течение поминок.
А уехать я все равно не мог, потому что был здесь единственным, в ком текла общая с Павлом кровь.
