Гибоо уже спала, лишь от некоторых грибов доносились приглушённые голоса. Музыка деревьев обволакивала деревню сном, баюкала, как заботливая нянька. Хадыр, едва соскочив с подвески, беззвучно и протяжно зевнул, чувствуя, как слипаются веки.
Отставив одной рукой лёгкую колесницу в сторону, он шагнул вперёд, и нога мягко спружинила о пух, толстым бледным ковром застилающий всю поляну.
Хадыр прошёл по окраине деревни, выискивая свободный гриб. Но из каждого доносилось сопение, храп, либо какое-нибудь шевеление, и Хадыр уже начал терять терпение.
– Луна, – сказал кто-то из темноты. – Сегодня ночь высокой луны. – Хадыр узнал по голосу старика Вилара. – В такую ночь я совсем не могу спать, веришь ли, сын Говора? Я так хожу и хожу, пока не начнёт светать, – тогда только сон находит меня. Зачем ты снова в Гибоо, сын Говора?
Хадыр на секунду замешкался. Катись к жрецам, сказал отец. Но это слишком долгая история, чтобы посреди ночи пытаться рассказать ее старику, обычному сидельцу, за всю жизнь не повидавшему ничего, кроме своей Гибоо. У Хадыра отсутствовало всякое желание тешить Вилара рассказами до зари.
– Ищу свободного колесача Вальхурта, моего друга. Я слышал, он недавно был здесь?
– Да, сын Говора, тот, о ком ты беспокоишься, покинул наше селение совсем недавно, в оранжевый час, и у меня даже возникло сомнение, успеет ли он до темноты найти себе ночлег в далёкой деревне Арба. Я слышал, что путь туда далёк и неприятен. Не могу осмыслить, какое удовольствие может принести подобное передвижение, тем более бесцельное, поскольку едет он туда не навсегда, что было бы понятно, если бы он, скажем, нашёл там себе жену, – а всего лишь на пару дней. – Лицо Вилара, наконец, вынырнуло из темноты, поблескивая тонкой плёнкой одежды, и Хадыр выругался про себя, чувствуя, что вот-вот окажется втянутым в спор.
Старик говорил вещи, которые нельзя было просто так пропустить мимо ушей, которые требовали отрицания, возражения, пререканий, а сон как щекоткой мучил Хадыра сладким желанием нырнуть в душистую упругую сердцевину гриба и расслабить всё тело до последнего нерва и мускула.
Музыка деревьев упрашивала его лечь и закрыть глаза, но приходилось пялиться на Вилара, ежесекундно опасаясь возразить и этим обречь себя на умопомрачительные часы ночного спора, противного самой природе человеческой, ибо ночь создана для сна и ни для чего больше. Хадыр поднял глаза к небу.
С востока на запад через зенит шла вечная Дорога Алленторна, озаряя собой в равной степени каждую точку мира и затерянную в лесах деревню Гибоо как малую часть последнего. Черная брешь в незыблемой дороге погонщика ветра Алленторна, зовущаяся Луной, именно в эту ночь поднялась в самую верхнюю точку неба, и потерявший сон старик Вилар, оставшийся в одиночестве среди засыпающих грибов, скитался в замкнутом пространстве, которое считал своим домом и до самой смерти не собирался покидать даже на минуту – словно поджидая случайного путника, способного выслушать его излияния.
Хадыр сделал незаметный шаг в сторону, и ещё один, рассчитывая заставить Вилара сдвинуться с места и пойти рядом, но под ногой сочно хрустнуло, и высокий светляк, качнув сломанным стеблем, хлёстко шлёпнулся в пух. Вилар вдруг онемел и окаменел, потом хищно ринулся к погибшему растению и взял его в руки. Светляк медленно угасал, в его умирающем свете мерцало лицо старика. Умные светлые глаза пытливо вглядывались в бессчетные крохотные лепестки, ещё теплящиеся жёлтым огнём. Вилар мгновенно забыл обо всём, что было до этого, и когда мёртвый светляк стал неотличим от окружающей растительности, бросил его себе под ноги, прищёлкнул языком и произнёс одновременно радостно и удивлённо, не шёпотом, но и не в голос:
– Вот оно, отличие света земного от света небесного! Раз, хрусть, и то, что было светом, превратилось в обычный низменный цвет. Цвет – сущность всего земного, качество, неотъемлемое от самого предмета, то, чем в равной степени наделены и растения, и люди. Но разве можно что-то сказать о цвете неба? Разве можно назвать Дорогу жёлтой или голубой, а Солнце красным или оранжевым? Это не присуще Небу – там может быть свет либо его отсутствие, но никоим образом не цвет – что и говорит нам о главном и вечном отличии…
* * *
Вальхурт, сколько себя помнил, всегда считал, что от неудобства нужно избавляться сразу. Любая мелочь, поначалу незначительная, может вырасти до таких размеров, что, даже уже устраненная, будет ещё долго напоминать о себе неприятным поскрёбыванием в сознании.
Откинувшись на спинку колесницы, Вальхурт быстро остановил её, слез в придорожный пух и поднёс близко к глазам правую кисть тыльной стороной ладони. Между желтоватыми костяшками указательного и среднего пальца находилась та мелочь, то маленькое неудобство, на котором он сконцентрировал внимание и от которого желал как можно скорее избавиться. Когда Вальхурт последний раз наращивал на себя одежду, видимо, ему попалась плохая ягода – с тех пор при каждом движении в кожу впивался невидимый заусенец. Избавиться как можно скорее.
Вальхурт укусил себя за нижнюю губу, раздался звук лопающегося пузыря, и стружка отслоившейся одежды мягким колечком повисла на подбородке. Двумя пальцами, осторожно, – нет ничего обиднее, чем оторвать кончик и искать новый, – Вальхурт взялся за чуть липкую плёнку и потянул вниз. Одежда поехала по шее, обнажила кадык, ключицу и оборвалась длинным языком на груди. Но в прочном одеянии уже появилась брешь, и Вальхурт принялся сдирать с себя клочья неудачного костюма, швыряя лоскуты под ноги, в пух. Падая, оторванные плёнки сворачивались трубочками, теряли прозрачность, становились серыми, и на их поверхности подобно венам вдруг отчётливо выступали синие прожилки.
Через минуту Вальхурт стоял обнажённый, по щиколотку в пуху, и пух доедал остатки одежды. Тело, лишённое оболочки, чувствовало себя неуютно. Лёгкий бродячий ветерок, обычно незаметный, щекотал кожу, вгонял в дрожь, а пальцы рук и ступни ног вдруг дали букет ощущений, с которым неизвестно было, что делать.
Всему этому есть имя. Вальхурт знал это слово, несколько режущее слух и чем-то притягивающее, – «осязание». Весь мир из твёрдо-мягкого, тёпло-холодного, остро-тупого становится шершавым и бархатным, скользким и гладким, а в сознании, как раскрывающиеся бутоны, прорастают новые понятия и начинают накапливаться воспоминания, не похожие на прежние. Но это уже потом, а сейчас – холод ветра и открытость перед лесом, который смотрит и не может понять, почему так тревожно замерло маленькое существо.
Вальхурт огляделся и сразу заметил раскидистый куст вешалки шагах в тридцати от дороги. На цыпочках, по бесплотному ковру пуха, тихо, не касаясь других растений – туда, туда… Вальхурт не выдержал и сорвался на бег, поскользнулся, упал, прыгнул к вешалке и, лихорадочно выискивая на длинных безлистных прутьях хорошую крупную ягоду, затравленно шарил глазами вокруг, стараясь разглядеть свои страхи за сгустками листьев и ветвей. Наконец упругий шарик сам лёг в пальцы.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
