В этих субтропических краях зимой и весной идут почти беспрерывные дожди. Раньше тут сеяли рис, разводили хлопок, пшеницу на богарах — неполивных землях по склонам гор. Это отвечало местным требованиям, потому что горная Бухара была труднодоступна и не могла рассчитывать на подвоз сельскохозяйственных продуктов.
Советская власть запретила рис, зато невероятно расширила посевы хлопка. Рис, посеянный на клочке земли непослушным дехканином, уничтожали. Богарную пшеницу отбирали, и крестьяне получали хлеб в обмен на хлопок. Зависимость человека от куска хлеба проводили последовательно и здесь. Часть хлеба увозили верблюжьими караванами для снабжения рабочего Таджикистана.
Раньше часть хлопка крестьяне употребляли на собственные нужды, главным образом для халатов и одеял. Теперь это строго запрещалось. Милиция ходила по домам и под плач и крики женщин распарывала новые халаты и одеяла. <...>
Полуфеодальный и полудикий Афганистан по сравнению с Советским Союзом был для людей землей обетованной. Туда уходили не только местные жители, но и сотни русских. <...>
<...> С начала коллективизации из нашего района туда уже ушла половина жителей. <...> Были и совсем пустые кишлаки. Раскулачивали так, как повсюду. В тюрьме на шестьдесят человек постоянно находилось до трехсот заключенных.
Как-то пригнали жителей целого кишлака, пробиравшихся из отдаленного района к границе. Милиционеры гнали их шестьдесят километров без отдыха, местами бегом. В тюремном дворе все до одного попадали на землю. Мы оказали им посильную медицинскую помощь. Все они были избиты камчами, ноги были изранены, один потерял зрение от удара прикладом. Два старика умерли в пути, ночью их привезли в тюрьму и там же закопали. Расстреливали каждую неделю, иногда ежедневно. Местное ГПУ в Кулябе „обслуживало” шесть районов и занималось „закордонной работой”. В течение года там сменилось три начальника.
Народ уходил в горы, собирался в отряды басмачей, совершал налеты. Русских рабочих и медиков они обычно не трогали, зато с коммунистами, особенно со своими, расправлялись свирепо. В апреле 1931 года под начальством Ибрагим-бека из Афганистана перешло около 7000 вооруженных, бежавших туда раньше дехкан. При поддержке местного населения они заняли чуть ли не всю горную Бухару. Подоспевшие воинские части подавили восстание: они были лучше вооружены и качественно превосходили басмачей. Среди восставших были и русские крестьяне, и интеллигенты. Начальником одного из отрядов был русский техник из Куляба, в том же отряде был русский бухгалтер. Оба ушли до этого в Афганистан и вернулись с Ибрагим-беком» [22] .
В общем, Александр Трушнович и Иван Воропаев были в одно и то же время в одних и тех же местах.
Кто знает, может быть, и встречались.
Дед написал автобиографию, и уже много лет она хранится в семейном архиве. Я не раз читал ее. Она убедительна — от каждой страницы веет жарой, запахом хлопковой пыли, потом и пороховой гарью. Нет никаких сомнений в том, что дед — а тогда еще молодой сильный мужчина — сутками пропадал на хлопковых полях, без устали занимался посевной, уборочной, семенами, тракторами, трактористами... Он честно делил воду, заслужив почетное прозвище «катта мираб» — то есть «самый главный поливальщик». Много лет он работал примерно на одном месте, а в 1951 году его назначили начальником и главным агрономом Сталинабадского облуправления хлопководства.
Когда он вышел на пенсию, я никогда не видел его без дела. Обычно дед копался в палисаднике (во дворе городского дома) или в саду (в российском понимании — на даче). Если не там, то чинил обувь — имелся для этого соответствующий сапожный инструментарий, ныне трудно воображаемый. Если не обувь — тогда возился в сарае (так называлась подвальная ячейка, чрезвычайно захламленная на сторонний взгляд). Он умел все — и возвращал к жизни простые человеческие вещи. Единственная известная мне проблема возникла у него при ремонте электрического утюга. Дед разобрал его, скрутил воедино все имеющиеся провода, так же аккуратно и экономно замотал изолентой, затем собрал и включил в сеть...
Когда-то я попытался осветить его жизнь в рассказе «Веревочка». Теперь мне ясно, что в ту пору я мало знал. Плохо понимал, как она складывалась на самом деле.
Надо сказать, что, написав автобиографию, дед так и не получил персональной пенсии, ради которой он это делал.
Персональную пенсию получила бабушка.
Сама она даже несколько стеснялась этого. Потому что бабушка, конечно, тоже работала — и как работала! Приходилось и по ночам, потому что, как известно, Сталин имел привычку ложиться под утро, а пока горел свет в его кабинете, все партийные комитеты всей огромной страны должны были осмысленно бодрствовать, невзирая на все и всяческие часовые пояса.
И дело было не в сумме: благодаря тому, что дед всю жизнь получал хорошие оклады жалования, его простая пенсия и так составляла возможный максимум — 120 рублей. А бабушкина персональная — всего 80.
Дело было в значимости заслуг. В каком-то смысле — в значимости прошедшей жизни. «Персональная пенсия» — само название вызывало уважение. Кроме того, к персональной пенсии прикладывался пакет льгот. Персональные пенсионеры (и члены их семей, к которым, соответственно, был причислен дедушка) платили за жилье и коммунальные услуги вдвое меньше, а излишнюю площадь оплачивали, в отличие от прочих, в одинарном, а не тройном размере; персональные пенсионеры имели преимущественное право на специализированную медицинскую помощь, и лекарства для них стоили в 5 раз дешевле, чем для всех прочих категорий граждан [23] .
Конечно, бабушка честно делила с мужем все тяготы тогдашней жизни — а их и в самом деле хватало. Но все-таки работа ее была не то что у деда: всегда бумажная, кабинетная; всю жизнь она провела то на профсоюзных, то на партийных постах, не поднимаясь, впрочем, выше должности инструктора — сначала в разных райкомах, а затем в Душанбинском горкоме.
Хотя, конечно, никакие «но» здесь не уместны. Ибо именно так была устроена советская жизнь. Мало ли кто там занимался тонковолокнистым «египтянином»! А вот бабушка работала в партийных органах и потому получила персональную пенсию по справедливости — по честной и полной справедливости той жизни.
Думаю, дед это понимал. А ничего другого не понимал. Или не хотел понимать. Я не знаю. У человека избирательное зрение, избирательный слух, избирательная память. Он не хочет видеть, слышать и знать ничего такого, что может выбить фундамент смысла из-под его жизни.
Поэтому события 1956 года — ХХ съезд КПСС (14 — 25 февраля) и прозвучавший на нем доклад Н. С. Хрущева «О культе личности и его последствиях» — произвели на Ивана Константиновича чрезвычайно тяжелое впечатление.
Доклад был закрытым. Его не печатали в газетах, однако он был распространен по всем партячейкам страны, так что дед, несомненно, был в курсе происходящего. Для широкой публики в конце июня этого же года опубликовали «смягченный» вариант доклада в качестве постановления Президиума ЦК, которое заодно определяло рамки допустимой критики сталинизма.
По словам моей мамы, дедушка несколько дней сидел за столом, обхватив голову руками, «весь черный». Он то читал, что было сказано в докладе, то возвращался к каким-то передовицам из недавних газет. Одно не сходилось с другим. Не вязалось. Коренным образом противоречило друг другу. Но и то и другое было правдой. Что из того, что одна «Правда» была напечатана вчера, а другая сегодня?! Сам-то он оставался прежним! И жизнь его уже сложилась так, как она сложилась!.. И что ему теперь было со всем этим делать?
Он очевидно и серьезно страдал — два пласта знаний должны были как-то уместиться в его голове, но они не желали этого делать. Он опять читал одно... потом другое... тряс головой... снова первое... за ним второе...
И так несколько дней.
Теперь это называется — когнитивный диссонанс.
Я не однажды слышал о подобном. Многие рассказывали, как переживали нечто подобное. Если не они сами, то их родители.
Но много было и тех, кто ничего похожего не переживал. У них не случалось когнитивного диссонанса, поскольку доклад Хрущева ни на что не раскрывал им глаза. Они и без доклада все знали. Даже гораздо больше знали. И правда — доклад Хрущева едва приподнял самый краешек тяжелой завесы.
Кого было больше — первых или вторых, — неведомо. Надо думать, хватало и тех и этих.
