И господин Френсис, американский посол? Вы убеждены, что они, захлебываясь от восторга, будут на седьмом небе оттого, что вложили свой капитал в столь рискованное предприятие? Может, они все-таки потребуют вернуть хотя бы проценты?
- Россия должна сама вершить свою судьбу. Я всегда был против принятия помощи извне, какая бы страна эту помощь ни предлагала, - нервно сказал Ружич.
- Неужели вам никогда не приходила в голову мысль:
почему Савинков так неразборчив в средствах, так всеяден?
- Он стремится к единству нации. Это стоит любого унижения. Он ходил на поклон к Плеханову, предлагал ему составить правительство. И не вина Савинкова, что Плеханов отверг этот благородный жест.
- Вот именно - жест, - тут же вставил Дзержинский. - Но я не удивлюсь, если Савинков в один прекрасный день пойдет на поклон и к зарубежным воротилам.
А может быть, это уже сделано.
Ружич зябко передернул плечами: ему стало не но себе от этих слов. Не потому, что они были неожиданными, а потому, что Дзержинский удивительно точно выразил те самые думы, которые одолевали и его, Ружича.
- Я не пророк, - продолжал Дзержинский, - но нужно ли быть пророком, чтобы предсказать то, что вас ожидает? Представьте: Савинков за рубежом, у тех политиканов, которые, возможно, вершат судьбами мировой политики. Он будет пытаться держать себя с достоинством, но это достоинство лакея. Участи попрошайки ему не избежать. Ткнув пальцем в карту, ему скажут: "Это наши армии..." Скажут о русских армиях, Ружич.
- Это было бы нашей национальной трагедией, - тихо промолвил Ружич.
Дзержинский умолк. Он словно бы забыл о Ружиче, о тех словах, которые им были только что произнесены.
"Прелюдия закончена, - мысленно подвел итог Ружич. - Теперь - допрос".
- Вы определили линию своего поведения в ВЧК? - спросил Дзержинский, как бы подтверждая предположение Ружича.
- Я не думал об этом.
- Напрасно. Вы многое знаете и можете нам помочь.
Придя к нам, вы станете другим человеком.
- Есть притча, - печально усмехнулся Ружич. - Соломон, окруженный семьюстами наложницами, задыхавшийся от роскоши и счастья, сказал: "Я убедился, что мертвые счастливее живых, а всех счастливее тот, кто не родился на свет".
- И есть такие мудрые слова, - парировал Дзержинский. - Когда человек думает о прошедшем, он опускает глаза в землю, но когда думает о будущем поднимает их к небу.
- Кажется, мне суждено смотреть только вниз, - отозвался Ружич.
- Кто знает... Право выбора принадлежит вам.
Ружич весь напрягся, когда Дзержинский произносил эти слова. Неужели председатель Чека верит, что он, Ружич, может стать другим?
- Человек рождается один раз, - с горечью вымолвил Ружич. - Это закон природы.
- Но не закон революции, - возразил Дзержинский. - Возможно, у вас есть просьбы?
Ружич ответил не сразу. Дзержинский, слегка наклонив голову, испытующе смотрел на него. Ничто не выдавало волнения Ружича: он сидел не горбясь, с достоинством, и от его худой, гибкой фигуры веяло спокойствием. Лишь веко правого глаза вздрагивало, как от близких выстрелов, и потому спокойствие казалось призрачным.
- Есть, - преодолев что-то нелегкое в своей душе, ответил наконец Ружич. - Две просьбы. Хотя... - он замялся, - хотя это, вероятно, многовато для человека, находящегося в таком положении, как я. Я знаю, что меня ждет расстрел. Прошу сделать это как можно скорее, - твердо и тихо попросил Ружич.
Он был уверен, что эти слова выведут Дзержинского из терпения. Но нет, председатель ВЧК смотрел на него все так же спокойно, и в его горящих глазах Ружич не заметил ни удивления, ни ненависти.
- Судьба свела вас с Савинковым, - сказал Дзержинский без упрека, как бы констатируя факт. - И, кажется, он успел заразить вас.
- Во времена Сократа осужденный мог сам выбрать себе способ казни, напомнил Ружич. - Сейчас времена иные, и, если можно, я прошу... расстрелять. Это будет самым человечным из всего, что вы можете сделать для меня. И поверьте, я никогда не был актером.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
- Вашу судьбу решит ВЧК, - коротко сказал Дзержинский, и то, что он не стал убеждать Ружича в возможности какого-то другого исхода и не требовал от него признаний, обещая взамен свободу, внезапно пробудило в Ружиче дремавшее в глубине души чувство уважения к этому человеку.
- Еще одна просьба... - Теперь уже и по голосу можно было понять, какой бурей чувств охвачен Ружич. - Может быть, это слишком... Но разрешите мне просить вас... - Слова, которые он намеревался сказать, еще не прозвучав, стиснули сердце. - Разрешите просить вас...
У меня жена и дочь... Клянусь всем самым святым для меня - они ни к чему пе причастны. Жена считает меня погибшим на фронте. С дочерью я виделся всего два раза.
Мы не касались политики. Они ни к чему не причастны.
Они... - Ружич зажал лицо ладонями, будто по глазам резанула ослепительная струя огпя.
- Я знаю, - сказал Дзержинский, вставая. - Они ни к чему не причастны. И сейчас находятся в полной безопасности, - добавил он.
- Я верю вам, - поспешно заговорил Ружич, словно боясь, что Дзержинский передумает и скажет что-то другое. - Спасибо. И... простите меня за откровенность.
- Я не знаю лучших качеств, чем прямота и откровенность, - подчеркнул Дзержинский. - И сам никогда не кривлю душой.
Ружичу неожиданно захотелось как-то оправдать перед этим человеком свою первую просьбу.
- Я наслышан о фактах, когда Советы даровали жизнь крупным ученым, специалистам, хотя они, с точки зрения вашей революции, заслуживали расстрела. Что касается меня, то для новой власти я никакой ценности не представляю. Я всего лишь офицер.
- Республике нужны честные, мужественные люди, - сказал Дзержинский, для которых революция не "ваша", а "наша".
Он снова закурил и вдруг смущенно напомнил:
- Так вот, было время, я мечтал стать учителем.
- Но стали председателем ВЧК?
- Да, стал им.
"Он очень искренен, этот человек, - думал Ружич. - Ты тоже считаешь себя искренним. Так почему же, почему два искренних человека по-разному смотрят на судьбу России? И стоят но разные стороны баррикады? Чем объяснить это? Или, напротив, в их взглядах есть что-то общее? Но тогда что?"
- И еще, - продолжал Дзержинский. - Попадать в разряд паразитов или не попадать - этот выбор зависит от самого человека. Не к каждому пристанет такое слово.
Ружич снова промолчал, и не из-за того, что был полностью согласен с мнением Дзержинского или считал свои возражения ненужными и неуместными, а потому, что думал сейчас о самом Дзержинском как о человеке, стараясь лучше понять его.
- Погодите, - Дзержинский заговорил горячо, убежденно, - придет пора, и Савинков будет ломать голову:
чем объяснить свое поражение, свои провалы? В одном случае он объяснит это, скажем, прорехами в бюджете, во втором - предательством тех, кому он доверял, в третьем - бездарностью генералов. Ну а потом, после четвертого, пятого, седьмого провала? Неужто ему так и не придет в голову простая и ясная мысль: русские рабочие и крестьяне - с большевиками, с Лениным.
Ружич снова не ответил: по интонации, с какой говорил Дзержинский, он почувствовал, что от него не требуют отрицать или соглашаться, его побуждают мыслить.
- А пока что - борьба, не на жизнь, а на смерть, - сказал Дзержинский, как бы подводя итог. - Помните, что говорил Мицкевич о "Разбойниках" Шиллера?
- К стыду своему, пе читал, - признался Ружич.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
- Он говорил: "Тут приходится быть то в небесах, то в аду: середины нет". Ни у вас, ни у меня, ни у классов, интересы которых мы защищаем, тоже нет середины. Кто не с нами - тот против нас.
Ружич потупил голову.
- Последний вопрос. - Дзержинский помедлил, словно решал, спрашивать об этом или нет. - Вы спасли жизнь одному человеку. Вы знаете, это произошло неподалеку от кафе "Бом". Что руководило вами? Только лп стремление отблагодарить его за то, что вас выпустили на волю тогда, из "дома анархии"?
