— Все, что уходит в Вечность, оттуда же однажды и возвращается.
— Ты думаешь, что… — я замялась.
— Это не я думаю, это ты так думаешь, — она задумчиво скользнула дымчатым кончиком хвоста по моей щеке. — Но каждый имеет право вернуться, а живые живых в этом мире ищут, а не в мире снов.
— Но это невозможно, — рассудительно заметила я. — Никому не дано вернуться из Вечности.
— И это говоришь мне ты? — она усмехнулась.
— Я… особый случай, — я запнулась, подбирая слова. — Я туда и не уходила, а так… прогулялась по порогу… заглянула за него… немного.
— И потому в тебе осталась ее часть? — схаали едва заметно качнула головой. — То, что мучает кошмарами и не дает покоя, стоит тебе лишь вернуться на прежний путь, однажды заклейменный Вечностью? То, из–за чего ты до сих пор не узнаешь себя в зеркале?
— Не напоминай, — я болезненно поморщилась. — Хоть здесь дай отдохнуть от приступов предчувствия…
— А ты не думала остаться в башне? — задала она провокационный вопрос. — Здесь, где тебя оставит в покое и Вечность, и ее ощущение…
Вот уж кто действительно видел всех насквозь… Я вздохнула, крепче прижав к груди фолиант, и тоскливо вздохнула:
— Думала… Что уж таиться — думала. Но это — не выход… Мы живем, не осознавая ценности собственного бытия, но как только Вечность начинает наступать на пятки — готовы влачить самое жалкое существование вне истинного пути, вне пространства и времени, лишь бы не встречаться с ней, но… это не выход. И можно сколько угодно метаться по миру, меняя города и пути, прячась на Забытых островах в попытках убежать, а она все это время будет медленно разъедать изнутри. И от меня прежней уже почти ничего не осталось — все отдала на откуп Вечности за несколько мгновений быстротечной жизни… И даже оставшись здесь я себя не верну. Слишком поздно.
— Выхода я не знаю, — виновато добавила схаали.
— Я тоже… — откликнулась я. — Пока… Но я обязательно что–нибудь придумаю.
— За тебя я спокойна… А что делать с мальчиком?
Я снова поморщилась:
— Понятия не имею. Но насильно тащить его на путь не стану. Захочет — сам придет.
— А захочет ли?
— А я хотела?
Схаали замолчала. Я подтянула к себе плащ и, подложив под голову сумку, нервно в него закуталась. Вставать и идти в постель не хотелось, да и спать по–походному — привычнее. Опять же, в кровати спится спокойнее, а это расслабляет и позволяет сознанию выпускать на волю ненужные сны–воспоминания… Прислушавшись к шороху горящих дров, я начала клевать носом, и сквозь дрему услышала тихое:
— Нельзя не хотеть быть тем, кем ты являешься.
И сонно буркнула в ответ:
— Можно. Никто из темных не хочет вставать на свой путь… А, встав — уже не хочет сходить.
Схаали вздохнула и пробурчала что–то неразборчивое, но я уже спала. Спала и видела то, что так и не смогла забыть.
* * *Сумрачно–сизое небо, затянутое низкими грозовыми тучами, озарялось всполохами далеких молний. В душном воздухе, наполненном запахами прелой травы и пыли, растворялись первые крупицы ледяной дождевой мороси. Ветер, вольно гуляя по полю, пригибал к земле траву, подминал под себя кусты и заставлял склоняться гордые кроны редких деревьев, стряхивая с них желтые листья. Хрупкие предвестники Дождливой луны, путаясь в густой траве, жалобно шуршали, и их шорох сливался с унылым шепотом зеленых листьев.
Я сидела на траве, ежась под резкими порывами холодного ветра. Сидела, молча глядя перед собой и боясь отпустить стремительно холодеющую руку и потерять навсегда ускользающее тепло родной ладони. И не могла поверить в то, что человек, еще утром здоровый, веселый и полный жизни, сейчас перешагивает через порог Вечности. Перешагивает, не оборачиваясь, но прощаясь со мной холодной изморосью, оседающей на щеках, успокаивающим журчанием опадающей листвы.
— Папа… — тихое, безысходное. — Пап, вернись…
Не бросай меня! Детство эгоистично. Не так важна человеческая жизнь сама по себе, но не та, что прочно связана с твоей собственной. И не столь важно, что человек уходит, но важно, как ты будешь без него жить. Приемный отец, заменивший мне настоящую семью, которой я никогда не знала, уходил. А я не понимала, что с этим делать. И уже не вернуть. И не изменить. И вновь остаться одной — никому не нужной и потерянной в огромном, почти незнакомом мире.
Пошел дождь. Прохладные ручейки пробирались под легкое платье, путались в густой рыжеватой косе, слезами катились по бледным щекам. Я продолжала сидеть на месте, боясь выпустить из своей ладошки его руку. Сколько раз я цеплялась за нее от страха, от удивления, от радости… Большая мозолистая ладонь с длинными чуткими пальцами стала для меня символом… защиты, покровительства, семьи. И отпустить ее сейчас — означало проститься с тем, чем я жила, чем так дорожила прежде. И в глубине души понимала, что отпустить придется, и не могла заставить себя сделать столь легкое движение.
Позади меня прошуршали легкие, едва различимые шаги. Или это шалят трава и осенние листья?.. Нет, шаги. Я скорее почувствовала, чем увидела, как рядом со мной присел на корточки человек. Мужчина в летах, невысокий, худощавый, обманчиво хрупкий. Приятное смуглое лицо избороздили легкие морщины, и лишь усталая мудрость в карих глазах да седина в темных волосах выдавали его возраст. Я недоверчиво покосилась на путника и крепче стиснула ледяную ладонь отца. А мужчина словно мои мысли прочел:
— Не держи его, малышка, не стоит. Отпусти, — голос хрипловатый, но мягкий, певучий, густой. — Так ты его не вернешь.
— А как? — я сморгнула с ресниц слезинки. — Как можно?
— Только отпустив, — тихо ответил он. — И однажды твой отец вернется к тебе, навсегда оставшись в твоем сердце и в твоей памяти.
Я недоверчиво шмыгнула носом:
— Правда?
— Клянусь тьмой, — торжественно пообещал мой собеседник.
От удивления я широко распахнула глаза:
— А вы маг?..
— Да, — он едва заметно улыбнулся в седеющие усы. — И ты тоже.
— Неправда! — возразила я. — Папа… — и мой голос дрогнул, а взгляд предательски метнулся к родному лицу: — Папа говорил, что я искатель…
— Одно другому не мешает, — объяснил мужчина. — Ты можешь быть и искателем, и темным магом, но маг ты больше.
— Не хочу, — возразила я. — Не хочу быть темной!
— Мелочь, этого тебе не исправить, как и отца не вернуть, — осторожно заметил он. — Прими и смирись.
Я промолчала, отвернувшись. В то бесконечное мгновение многое переменилось в моей душе. Переменилось, круто изменив мою жизнь. Я не хотела быть темной, я не хотела быть магом, я хотела стать воином, как отец… Или искателем, хотя смутно представляла себе, каково это. Но быть магом, да еще и темным… Тем самым, которым соседи пугали меня, когда я слишком часто шалила… Кто же согласится добровольно обречь себя на столь незавидную участь?
