Следующая страница.
«Тереза Лафортюн, Париж, проститутка, осуждена за укрывательство». Две обнимающиеся обезьяны. Тщательная работа иглами в несколько цветов.
«Ван ден Гроот, профессия не выяснена». Морская змея, поднимающаяся из запенившегося океана. Грубая матросская работа. «Педерсен, Копенгаген». Без всякого обозначения и статьи. Аккуратный, мелкий пунктир — герб Советского Союза.
«Неизвестный». Женщина с заломленными руками. Очень хороший, точный рисунок, а под ним:
Пусть сердце биться перестанет.
Когда забуду я тебя.
«Джонс Старк. Английский моряк». Скелет во фраке держит в руке свой улыбающийся череп. Крышка с черепа снята, видны румкорфовы катушки, спирали, какие-то валики.
«Фамилия неизвестна. Лётчик, приземлившийся в Голландии». «Особое обращение». Крупная зелёная татуировка — орёл.
«Райкнопс — профессиональный бандит». Бутылка вина, женщина, три карты. Надпись:
Вот что нас губит!
Неизвестно, с чьей груди содранный образец. Цветок розы, надпись:
Твоё имя пребудет со мной вечно.
Грубый, циничный рисунок из двух фигур и надпись, от которой у карлика рот полез в стороны.
Солнце.
Дельфины.
Бутылка.
Чьи-то сплетённые инициалы.
Сердце, пронзённое стрелой.
И наконец: снова огромный — с носовой платок — государственный герб Советского Союза и какая-то надпись русскими буквами.
— Откуда этот экземпляр у вас? — спросил карлик и закрыл альбом.
На этот вопрос ответил Гарднер. Он был очень зол и поэтому шёл ва-банк.
— Вот, — сказал он, — с этого вопроса и надо было бы начинать. Вы спрашиваете, откуда этот экземпляр? Я могу вам кое-что рассказать об этом. Хорошо. Я — зверь, хам, грубая скотина. Я не понимаю, не ценю тонкую душу моего коллеги и начальника. Но, осмелюсь доложить, я иным-то и быть не могу. Я — солдат. Моё рабочее орудие — рука, а не мозг или язык, как бы они быстро у меня ни вертелись.
— Они у вас вертятся достаточно быстро, — сказал Курцер, — но не всегда к месту.
— Извините, коллега, — сказал Гарднер, — но я слушал вас до конца, разрешите же и мне сказать кое-что. Так вот. Пусть наш высокий коллега скажет, кто я такой и что обслуживаю. При экспериментальной лаборатории доктора Курцера или при концентрационном лагере, доверенном мне приказом самого военного министра? Этот вопрос нуждается сейчас же в максимальном уточнении, ибо у моего высокого учёного коллеги на этот счёт особое мнение. Ему думается, что я главный лаборант при его станции, где содержатся подопытные собаки, и его очень удивляет, если я возражаю против этого. Взять эти опыты с газами высокой концентрации. Вот получаю приказ, читайте. «Лицо, содержащееся по делу № 24581, должно быть немедленно казнено. Вещи, находящиеся в его пользовании, изъяты и уничтожены. Лагерное дело, равно как и все остальные документы, должно быть переслано в распоряжение следственного отдела министерства. Начальник следственной части пятого особого отдела Фогт». Ясно? Ясно. Скажите, к чему же я поведу этот № 24581 в газовую камеру, буду собирать ещё партию или ждать, когда она соберётся, когда написано «немедленно»? Значит, вот и всё! — Он щёлкнул себя по виску. — Делаю соответствующее распоряжение, чтобы покончить с этим в семь часов утра на следующий день. Вдруг влетает ко мне господин Курцер и...
— Слушайте, — встал с места Курцер, — господин Гарднер, я бы вас всё-таки попросил как-то выбирать выражения. Что это значит «влетает»? Даже я не говорю о вас так.
— Извините, извините, — кисло улыбнулся Гарднер. — Итак, говорю, вдруг входит мой высокий коллега и спрашивает меня: «Поступил к вам приказ о казни № 24581?» — «Поступил». — «Это тот самый субъект, которого я осматривал?» — «Тот самый». — «Так вот, будьте любезны, доставьте его труп моему препаратору». — «А вот этого, говорю, никак не могу. По точному смыслу документа всё, что останется от осуждённого, должно быть уничтожено. Тело я кремирую». — «Пожалуйста, кремируйте, но до этого я хочу иметь с груди осуждённого лоскут кожи величиной с носовой платок». Я говорю, что не имею же права этого делать. Тогда обида и угроза. Приходится покориться. Но ведь этим же я совершаю преступление. Арестант был засекречен настолько, что его в лагере-то не держали, он всё время в одиночке сидел. Ведь татуировка-то — опознавательный знак! Мой высокий коллега как-то не хочет с этим считаться. С его коллекцией вообще, — извините меня, господин Курцер, — происходят чёрт знает какие странности. Ведь прежде всего неизвестно, в чьи руки она попадёт и какая судьба её постигнет.
— Интересно, — сказал Курцер и встал. — Вот это очень интересная мысль. Ну а за судьбу национал-социалистической партии вы не побоитесь поручиться?
Губы у Гарднера вздрогнули. Он искоса поглядел на карлика. Тот сидел в кресле, положив руки на поручни, и улыбался.
— Если бы у руководства партии были бы такие вожди, как вы, господин Курцер... — начал Гарднер, помедлив, глухим и каким-то отдалённым голосом.
— Ну? — рывком нагнулся к креслу Курцер.
— То я бы, конечно...
— Вот что! Довольно! — сказал карлик и поднял руку. — Довольно, довольно! Разрешите сказать тогда мне.
Он заговорил медленно, убеждающе, часто останавливался в местах особенно значительных, как бы подчёркивая смысл и ожидая ответной реакции. Говоря, он то постукивал пальцем по крышке стола, то брал с него какой-нибудь предмет — нож для разрезания или пресс-папье — и вертел в руках. Вообще же речь его была чрезмерно лёгкой и непринуждённой, даже чуть рассеянной, пожалуй.
— Видите ли, — начал карлик, — я понимаю вас обоих.
Он взял со стола пресс-папье, начал его раскручивать, но, раскручивая, смотрел не на свои маленькие, вёрткие, обезьяньи лапки, а на лица собеседников. Курцер сидел неподвижно, приоткрыв рот и показывая великолепные, рысьи, белые зубы. Гарднер по-прежнему неподвижно стоял около переплёта окна и, наклонив красивое длинное лицо, осторожно поглаживал себя по волосам.
— Да, — продолжал карлик, взглянув на него, — страсти много, но, кроме неё, в ваших спорах, пожалуй, ничего и нет. Поэтому по существу вопроса только два слова. Господин Гарднер, сейчас я обращаюсь только к вам. Нет, вы неправы. То, чем занимается доктор Курцер, — это не просто наука, это не всякая наука с большой буквы, нет, это наша специальная наука. Не было бы у нас в руках этой нашей науки, по образцу и подобию их науки, не было бы у нас в руках и автомата, чтобы добить их науку. Сначала слова, а потом меч, дорогой коллега. Но только потом меч! И не только меч, а и петля, тем, кто её заслужил. Вот чего вы не должны забывать, господин Гарднер. Идея покорения мира родилась не на поле сражений, не в громе пушек, не в огне и дыму, а в тихих кабинетах физических, медицинских, антропологических и химических лабораторий. — Он кончил развинчивать пресс и положил его на стол. Потом встал и подошёл к Гарднеру. — Да, дорогой, — сказал он ласково, — даже и антропологических! Потому что антропометрический кронциркуль доктора Курцера устранил не меньше наших врагов, чем его образцовая газкамера, несмотря на то, что вы возражаете против неё, — он укоризненно и мягко улыбнулся. — А я вот знаю, для того чтобы быстро отрубить голову преступнику, требуется, чтобы нож весил девять пудов, чтобы он был особого сечения и падал он с высоты не меньше чем полтора метра на горло осуждённого. Чтобы тело не сорвалось с петли, требуется, чтобы на каждый килограмм веса приходился один сантиметр верёвки и верёвка эта должна быть тоже определённой толщины. Чтобы задушить пятьдесят человек, требуется на такую-то квадратную площадь столько-то кубометров газа такой-то концентрации, и подаваться он должен такими-то порциями в течение такого-то числа минут. Всё! Наука! Не пренебрегайте же ею, пожалуйста, слушайтесь нашего крупнейшего теоретика господина Курцера. Это раз. Не так ли, господин Курцер?
— Так, — сказал глухо Курцер. Насмешка карлика доходила до него полностью, но он решил не принимать её.
— Так точно, господин Курцер. Но это я лил воду на вашу мельницу, а теперь я хочу обратиться и к вам. Истина не бывает однолика. У неё два или три лица. Наука-то наукой, конечно, но уж очень плоха та наука, которая приносит нам излишние осложнения в политике. Тогда нам уже приходится выбирать, а время-то такое, что если бы я сегодня спросил фюрера, что нам больше нужно, скальпель учёного или гильотина полковника Гарднера, как вы думаете, что бы ответил мне фюрер? Не знаете? А я вот знаю, господин Курцер, да и вы, по-моему, тоже знаете! Вот, значит, и не нужно давать повод для таких вопросов. А вы, к сожалению, дали... Ну вот и всё. Больше я к этому возвращаться не буду. А теперь, господа мои высокие коллеги, обращаюсь к вам уже обоим. Я сказал как-то: «Огласка сейчас нежелательна». Это не простые слова. Сейчас мы находимся накануне таких событий, перед которыми померкнет всё сделанное до сих пор! Вот! — Он подошёл к стене и быстрым движением своей маленькой ручки сразу перечеркнул всю карту Европы с запада на восток. — Вопрос нашего жизненного пространства, — сказал он чётко и раздельно, — великая восточная война! И сразу же наступило молчание. Карлик стоял около карты с протянутой рукой. Неподвижно и молча, каждый со своего места, Курцер и Гарднер смотрели на него. Наконец карлик туго улыбнулся, спрятал обе руки в карман и пошёл к ним.
