— Господи, да ты ли это, отче Василий, брат юности моей, Прославленный воитель, попереша аспида…
— Аз, аз, — бормотал взволнованно Удинцев, незаметно мигнув Моисею. — Одолели, одолели грехи, во власянице пошел по святым местам.
Отец Феодор провел гостей через обнаженный двор, мощенный широкими каменными плитами, к темному строению, окна которого были густо зарешечены, попросил обождать, пока придет отец эконом, келейки приспособят, да баньку истопят, да отцу игумену доложат.
— Меня, брат Феодор, выдай за простого странника. Я, как ныне говорят, инкогнитом.
В келейке, отведенной Моисею, было полутемно, однако чисто. Простой деревянный столик и кровать, застланная по-схимнически, толстые шлифованные плиты стен успокаивали. В округлом уголке теплилась лампада перед образом Спаса Нерукотворного. Моисей вытянулся на жесткой постели, прикрыл глаза. Перемешиваясь и теснясь, двигались на него пестрые видения пережитых лет, слезы мурашками впивались в веки. Он впервые за много дней остался один и не мог выдержать этого. Он задохнулся, упал на колени перед иконой. Дверь бесшумно отворилась, заглянул отец Феодор, уважительно хрюкнул в бороду и исчез.
Луч света тягуче перемещался по стеке, постепенно угасал. Юный белец, еще находившийся под искусом, принес свечу, бутылку вина, жареного кролика. Глотая слюну, нестерпимо блестящими глазами смотрел на яства.
— Поешь, парень, — сказал Моисей. — Я — не хочу.
Белец не выдержал искуса, схватил кролика и, как лиса, выскользнул из келейки.
На другой день, выстояв заутреню в церкви и приложась ко святой иконе, Удинцев и Моисей вернулись к себе.
— Слышал, как ектению служат? Ни разу? — Удинцев сиплым басом запел за дьякона о здравии государыни и дома ея, а потом тоненько откликнулся:
— Подай господи… И «Четьи минеи», и катихизис узнаешь. Всему обучу.
— К чему мне эти премудрости? В монахи не собираюсь. — Моисей отвернулся к стене. — Дорогу я помню. Пойду в Горную коллегию.
— И вытурят тебя оттуда в три шеи, а то закуют в кандалы — и не видать тебе Кизела, как своей спины. Образцы надобны. Ты же, остолоп, сам отдал их!.. Васька Спиридонов твой, сам говорил, в Петербурге служит. Надо с ним свидеться. А отсюда на Урал по зимнему пути идут обозы?.. Идут. Обратно тоже идут? И обратно идут. Смекай…
В дверь с грохотом ввалился пьяный отец Феодор, рыгнул, загудел утробою:
— Ноне день разрешенья вина и елея. Отец келарь вас кличет. Поспешайте еленями, а не то епитимию наложу.
— Да погоди ты со всякими епитимиями, — сердито сказал Удинцев.
— А ты не ори. — Отец Феодор понизил голос до шепота. — Ску-у-ушно живем, молимся. Чего молим? Брюхо — вот о чем молитва и токмо она доходит до слуха господа.
— Не богохульствуй, отче. — Удинцев оглянулся на Моисея: мол, я тебе говорил. — Богомольцы бы на тебя поглядели.
Отче медленно и старательно сложил дулю, сел на кровать. Она застонала под его тяжелыми телесами.
— А чего не жить? Чего не ж-жить, а? На-ас матушка государыня, царствие ей небес… — Отец Феодор закашлялся. — Тьфу ты, долгие ей лета, крестьянишками не обделила. Да и богомольцы щедры.
Он сытно рыгнул, полез к Удинцеву целоваться.
Моисей хлопнул дверью, пошел по узкому гулкому коридору. Откуда-то доносились не то песни, не то молитвы. Вчерашний белец стоял у окна, кидал сквозь решетку хлебные крошки, глаза его были пусты, как будто выколоты. У решетки хлопали крылья.
Моисей похолодел. Неужто здесь надолго? Неужто придется ждать, пока уляжется до Урала санный путь? Нет, нельзя ждать, лучше каторга, чем этот святой монастырь. Моисей спустился по витой каменной лестнице, приоткрыл тяжелую дверь. Яркий свет обласкал лицо. Небо над двором было бледно-голубым, легоньким, словно выточенные из горного льда облачка висели над куполом собора. Моисея потянуло на свободу. Признав калитку в стене, он открыл скобу и вышел из монастыря.
3
У Игнатия Воронина было приметное лицо: тонкое, чернобровое, с крепким подбородком, с ледяными глазами. В Юрицком ходили слухи, что мать его была горничной при каком-то либо французе, либо немце, посещавшем ради записей в книжку уральские земли, и от него понесла. Зато и беднее Ворониных в селе не видывали. Игнатий ходил в таком рубище, что нищие плевались. Но был сорви-голова. То в заброшенной часовне ночует, то на кладбище. А однажды бешеного волка один на один с вилами встретил. Девки ходили за Игнатием табунами, и он их не щадил.
Но когда дьячок обучил его грамоте, — будто постарел, только над книжками и горбился. Блажь эта скоро прошла — то ли все приходские книжки прочитал, то ли наскучило церковное, только он опять закуролесил. Даже и то не помогло, что рудознатец Климовских брал его на разведки с Моисеем и Екимом. Был Игнатий лет на пяток старше Моисея, но душа ни к чему не прикипала. И нет чтобы, как все парни, поозоровал по-доброму. Куда там? Злые шутки вытворял. Однажды к самому отцу Ивану пришел ночью в саване, перепугал до смерти и бороду обстриг. Саван-то слетел, и попадья признала. Через то и в солдаты скорехонько угодил.
Моисей навсегда запомнил, как его уводили. Два стражника шли по бокам с саблями наголо. Иные бабы жалели, иные ругались — те, что были с лица погаже. Девки плакали в голос. Игнатий кривил в усмешке тонкие губы, не поклонился даже матери и брату.
Лицо Воронина настолько врезалось в память, что теперь Моисей сразу его узнал. Он побежал за высоким гвардейским унтер-офицером, который стремительно шел по улице, шелестя крылатой накидкой.
— Игнатий! Воронин, погоди!
Ледяные глаза Воронина спокойно смотрели из-под изогнутых бровей. Уголки губ были опущены книзу, от них будто когтями процарапаны резкие морщинки.
— Не признаешь, что ли? Из Юрицкого я — Югов Моисей.
— Слышал о тебе, — сказал Воронин. — Давно разыскиваю. Идем.
Он повернулся и четко зашагал дальше, Моисей поспевал за ним с трудом. Они пересекали широкие улицы, сырые переулки. Воронин втащил Моисея в лодку, приказал перевозить, потом они снова шли куда-то, так и не обменявшись более ни словом.
«Зачем он меня разыскивал, что обо мне слышал? Ведь прошло столько лет, мог и позабыть, а теперь с кем-нибудь спутал», — думал Моисей, но спросить не решался.
Воронин спустился в подвал, распахнул дверь. Навстречу поднялись девушка и старуха. Не меняя голоса, Воронин сказал, что привел беглеца, не велел его никуда выпускать. Сапоги его быстро простучали по лестнице.
Только тогда Моисей узнал Таисью. Разговор с нею был долгим и принес рудознатцу много радости и боли. Поистине тесной была огромная земля и чудотворной, если после годов разлуки смогли встретиться побратимы за тысячи верст от родного Урала…
Встретились они немногословно, по-мужицки расцеловались, не стыдясь слез. Унтер-офицеры Игнатий Воронин и Данила Иванцов, мушкетеры Кондратий Дьяконов, Василий Спиридонов и Тихон Елисеев, фурлейт Еким Меркушев и беглый крестьянин Моисей Югов собрались вместе, чтобы начать новый бой за родную землю. Борьба в одиночку кончилась.
Моисей повлажневшими глазами вглядывался в каждого. К чему расспросы, когда все видно и так: солдатская лямка всем побратимам уже натерла шею. У Васьки не было двух передних зубов, Тихон вздрагивал при каждом шорохе на улице, глаза Кондратия совсем упрятались под брови. Еким стал скупее в движеньях и словах, курил трубку.
Каждый из них рассказал бы одно — чего стоило привыкнуть к перевязи, киверу, ранцу, сумке и подсумку, к воинским артикулам, к муштре на манеже. Высшие офицеры полка — вся придворная знать — несли службу только при юбках Екатерины да на смотру. Чего уж там, если сама матушка государыня была полковником! Реформы Суворова, который числился в Преображенском подполковником, особо гвардии не касались. «Бей и маленького: вырастет, неприятель будет», — любил в ту пору говаривать Суворов. А кого бить, истуканом стоя у дворцовых ворот да дверей? Зато младшие офицеры — дворянчики родовитых семей да иноземцы — знали, кого бить. Неужто служба подавила побратимов?
Перехватив взгляд Моисея, Васька неожиданно улыбнулся щербатым ртом:
— Пил я мадеру, да досталось спине и мундеру.
— Вот что, други, — сказал Еким. — Вместе так вместе. Пока не доберемся до государыни, службу нести исправно, делать дело крепко, чтобы ни один по глупости не сгинул. Пригодиться может каждый.
Моисей одобрительно кивнул, Тихон со вздохом проговорил, что, может, потом домой пустят. И Данила надеялся на то же.
— Дела у нас плохи, — ничего не скрывая, начал Моисей. — Без образцов никто, пожалуй, нам веры не даст.
— Приехала бы Марья, — горько пошутил Еким и осекся под взглядом Моисея. — Оставил я ей, — сказал он глухо, — фунтов десять горючего камня и раза в два больше золотой и серебряной руды. Надежней рук нету…
