– Открывай, СОБР! – рявкнули за дверью и еще раз вломили в нее, похоже, прикладом. – Считаю до трех.
– Не имею права. – Охранник, хоть и был перепуган, вел себя грамотно. – Сейчас позвоню директору. Разрешит – открою.
– Открывай, т-твою мать! У нас твой директор! – Голос за дверью, потеряв терпение, начал отсчет. – Р-раз…
Так. Значит, и Ганса взяли.
– Открывай, мудила, хуже будет!
Так. Куда уходить?
Идея пришла довольно дикая, но…
Я ринулся в смотровой зал к «десятке», что стояла там на ступеньках. Ганс говорил, что в ней даже бензин есть. А аккумулятор? Передняя левая дверь была по-прежнему нараспашку, я мигом открыл капот. Есть аккумулятор!
– Два!
Да, их человек семь – движки заглушили, значит, надолго – если застряну в витрине, фигово будет – стекло до самого асфальта очень кстати – и сразу надо вправо и еще раз вправо – так, зажигание, провода, провода, провода, – этот и, кажется, этот – подсос, газку – я соединил два красных, тут же схватился стартер – и мотор завелся. Вперед! Двумя ударами я выбил башмаки из-под передних колес. Машина стояла на «ручнике», и я отпустил «ручник», одновременно выкручивая руль влево и раскачивая вперед-назад ее полуторатонную тушу.
И вот она пошла по ступенькам вниз.
– Три!
И одновременно с этим «три» охранник крикнул в голос:
– Открываю, открываю, не надо ломать!
Вперед!
Я воткнул вторую скорость и дал ей такого газу, что она взревела, как боевая машина пехоты, – лишь бы менты с перепугу не влупили из автоматов, – и, проходя сквозь витрину, сквозь брызги фасадного и лобового стекла, вылетая на мокрый асфальт, тормозя и выворачивая вправо, мимо «УАЗов», на Яна Райниса, я думал: щас-щас-щас, щас-щас-щас я дам знать Гансу, что у него шухер. Не верил я, чтобы его повязали.
Менты резко взяли мой след – когда я отморгался от стекла, то сразу увидел фары одного из «УАЗов». Он стартанул с секундным опозданием и шел за мной метрах в двадцати пяти. Минимальный отрыв, да еще переднее левое приспущено, влево что-то ведет. Наконец взвыла сирена, и дальний свет «УАЗа», отразившись в зеркале, меня ослепил. Блин! Последний раз я сидел за рулем летом, так что гоняла из меня тот еще. Я не чувствовал габаритов машины и все боялся зацепить тачки, стоявшие вдоль обочин. Лишь бы она не заглохла! Только бы не заглохла. Стрелка спидометра медленно переползала цифру 90. Сирена за спиной заставляла вжимать голову в плечи. Я сидел весь в стекле, ветер бил в рожу и приходилось сильно щуриться, – так, влево, на Молодежку – и по ней вниз, к рынку, – нашел же, блин, себе приключение на пустом месте – надо обязательно смываться – иначе вывесят на меня все угоны за последние сто лет.
И тут – то ли я коленкой задел провода, то ли еще что – движок вдруг чихнул и смолк. Твою мать! Я ударил по тормозам и еще на ходу выскочил из машины, упал, вскочил и побежал меж домов к гаражам. Хоть бы у них не было с собой собаки, лишь бы, блин, собаки не было, а то щас спустят! Сзади раздался визг тормозов, хлопанье дверцы, другой, крик, а я уже мчался по гаражам, прыгая с крыши на крышу, в полете перебирая ногами и придерживая карманы, где гремела мелочь и ключи.
Я ушел. Мне удалось смыться. Отпечатки моих пальцев есть в местной ментовке, но неужели они будут снимать их с руля? Да и пусть снимают. Утром просочусь в паспортный стол и попрошу Мерсалимыча сделать паспорт побыстрее. И – в Москву, а там меня попробуй найди.
Петлял я по улицам долго, потом понял, что иду к детдому и в который уж раз набираю номер Ганса, а он не отвечает. Что хочешь, то и думай… 3.58 утра – время между собакой и волком.
Остаток ночи я провел в будке охранника детдома. Спят они обычно в левом корпусе, на диване, у пульта сигнализации, так что до без пятнадцати восемь я спокойно дремал в вахтерском кресле, задрав ноги на калорифер. Утром сходил в душ, забрал сумку и поехал в Дом быта фотографироваться. Полдня провел в паспортном столе – сначала ждал Мерсалимыча, а потом паспортистку Розу Вагизовну, которая появилась только к обеду. Она была в курсе моего дела. Припухшие глаза и нездоровый цвет ее лица говорили о бурно проведенной ночи.
– Ждите в коридоре, – буркнула она. Минут через двадцать, выглянув из кабинета, секретарша назвала мою фамилию. Я расписался в нескольких местах и получил новенький паспорт. Пара коробок конфет перекочевала из моей сумки в стол паспортистки, хотя ей сейчас гораздо уместнее был бы, пожалуй, коньяк, который я оставил в кабинете Рифата Мерсалимовича. Но уж поздно что-то менять. Ганс по-прежнему не отвечал. Тогда я снова пошел к Мерсалимовичу и попросил его от своего лица позвонить в милицию, узнать насчет Ганса. Он позвонил и узнал. Да, Ганса взяли по целой подшивке статей: уклонение от налогов, торговля ворованными машинами, хранение огнестрельного оружия и что-то еще. Это надолго. Я поехал на вокзал и через полтора часа сел в первый же проходящий поезд на Москву. Изнурительное это дело – отовсюду смываться и постоянно чувствовать себя виноватым, не в одном, так в другом. А единственная твоя вина лишь в том, что ты такой, какой есть. Но от самого себя разве смоешься?
До Москвы я добрался без приключений. Тут было сыро, промозгло, город накрыл туман, но жизнь, в общем, продолжалась, как ни в чем не бывало. В переходе на Тимирязевской девчонки в желтых спенсерах фирмы «Астор» проводили рекламную акцию, раздавая при этом шариковые ручки. Бабульки торговали семечками. Менты лениво просеивали прохожих скучающими взглядами. По углам дремали бомжи.
Дома я вырубился часа на четыре, а когда проснулся, помылся и только собрался поесть, как позвонила ты, Аня. Было 19.20, у меня на кухне варились пельмени, да стояло маленькое газовое зарево под исподом джезвы. Ты звонишь из аэропорта, часа через два приедешь, плохо с автобусами, гадский туман. У меня есть деньги? Тогда возьмешь такси, хорошо? От аэропорта около часа легкового хода с учетом тумана, и минут через пятьдесят внизу, во дворе, появился свет противотуманных фар. Они медленно подползли к нашему подъезду, остановились, и, если присмотреться, позади них можно было увидеть и саму машину. Пришло сообщение от тебя: «Приехала», – я накинул куртку и побежал по ступенькам вниз.
На тебе был новый дорогой плащ бледно-синего цвета и в тон ему сапоги. Водила вытаскивал из багажника большой белый чемодан с выдвижной ручкой, вытащил, поставил на колесики, и ты покатила его к подъезду.
– Погодка шепчет, – вздохнул таксист, неохотно отсчитывая сдачу. – И назавтра обещали туман.
Ехали в лифте, третьим был сосед по площадке Хуматов, не то социолог, не то политолог. Его сухое, чисто выбритое лицо тайного смутьяна было знакомо по ТВ, но на экране он выглядел солиднее, увереннее и как-то суразнее, что ли. Он сказал, что в театре Виктюка завтра «Заводной апельсин», не составим ли мы ему компанию? Очень удачный спектакль по известному роману Берджеса, читали? Ты, похоже, еще летела на высоте 9,5 тыс. метров, и тебе было не до романов.
– Берджеса мы читали, – сказал я, – но пойти, к сожалению, не сможем.
– Ага, к большому сожалению, – подтвердила ты и улыбнулась Хуматову, на него, впрочем, не глядя. Это была одна из тех весьма блядских улыбок, которые за тобой иногда водились. Ими ты как бы никому не отказывала в надежде. А потом наша Анечка проделала вот какую штуку: еще глубже погрузив руки в карманы, взяла и обозначила плащом фигуру: грудь, бедра, живот. Хм. Я отвернулся. Хуматов жил один, и за все время мы не видели, чтобы он кого-нибудь к себе приводил. Он был лет на пятнадцать меня старше и заговаривал с тобой не первый раз – то на концерт приглашал, то на какие-то чтения. Теперь вот – на Виктюка.
– Крайне жалко, – огорчился он, выходя из лифта последним.
Дома ты засмеялась:
– Х-храйне жалко! – Развесила плащ сразу на всех крючках и стала расстегивать сапоги. – Как дела? – спросила снизу.
– Все хорошо. Голодная?
– Какое там голодная! Не Питер, а одна большая жратва. А напоследок уже в Пулково пристал один Руслан – представляешь? Ровно шесть часов в ресторане сидели, даже попа устала.
Ты села, поджав ноги в разноцветных карпетках. У тебя было бледное, гладкое лицо без следа косметики, а руки покраснели, потому что неохота было доставать перчатки из чемодана. Зато одета была тепло: в неизвестную мне черную юбку ниже колен и толстый зеленовато-коричневый свитер со свисающим на грудь воротником. Да, этот твой француз, видимо, заботливый и теплолюбивый малый.
– Искупаться? – подумала ты вслух и вдруг зевнула, сыто раскидисто потянулась, вытаращив локти, и тебя повело влево, ты замерла там, слева, переломившись в талии, сладко жмурясь, потягиваясь, вмиг ослабла, обмякла и засмеялась.
Путешествие явно оправдало твои надежды. Ты была довольна жизнью, смирна, и теперь тебе хотелось тихомолочки, послушания и покоя. Ты избегала моего взгляда, а я хорошо знал, что это значит. Ты и кофе стала варить сама, чтобы не сидеть со мной лицом к лицу, но мне ли ревновать тебя или осуждать, если и сам я оказался шит заурядным лыком, если и сам учусь только на своих ошибках, а не на чужих, если и мне все еще кажется, будто где-то там, вдалеке, ждет т о с а м о е, отчего киты выбрасываются на берег, если и меня время от времени подмывает уйти в полет, выше и дальше, оставив все на потом. У нас было много общего, у нас даже одно время и любовь была одна на двоих, но потом мы стали творить со своими половинками черт-те что, и вот что из этого вышло. В смысле, не вышло ничего. А, ладно, чего уж теперь.
