– Вы откуда?
– Из Москвы.
– Хорошо. – Он секунду подумал. – Найдите отца Артемия и скажите ему, что я благословил. Он все объяснит. Помоги Господи.
Отца Артемия мне показали те два бородача, что курили за монастырской оградой. В спортивном костюме и кроссовках он возвращался с пробежки. Рядом с ним несся мощный лабрадор. Отцу Артемию было лет тридцать с небольшим, и если бы я встретил его где-нибудь в Москве, ни за что не признал бы в нем монастырского жителя: коротко постриженная бородка, широкие плечи, цепкий ироничный взгляд. Я передал ему слова настоятеля.
– Подождите меня здесь, – сказал он и, вернувшись минут через десять уже в обычной цивильной куртке и брюках, повел меня в один из домов. По внешней железной лестнице мы поднялись на второй этаж и оказались в коротком коридоре, куда выходило несколько дверей. Справа висел уголок с иконами, слева, у батареи, стояли лопаты.
– Вот ваша келья, – сказал отец Артемий, открывая одну из дверей. Мы вошли в большую комнату, похожую на номер какой-нибудь старой провинциальной гостиницы: четыре окна без штор, восемь или девять кроватей, стол, несколько стульев. Кровати застелены старыми одеялами, на стенах кое-где висят иконы, вырезанные из журналов.
– Тут живут двое, – сказал отец Артемий. – Они сейчас на работе. Обед после Литургии. Ужин после Всенощной. Сейчас найдите Любовь Петровну – скажете ей, что по благословению отца Серафима. Она скажет, что делать. Помоги Господи.
И он ушел.
Короткий деловой разговор. И самое главное, никто не спрашивает, зачем ты сюда приехал и на сколько. То ли никому до этого нет дела, то ли тут не приняты такие вопросы?
Две кровати в дальнем правом углу были явно заняты – под одной стояла сумка, а под другой – большой брезентовый рюкзак. На спинках обеих кроватей висели полотенца. Я выбрал себе лежбище в другом углу, посидел, покачался на мягкой панцирной сетке, встал и вышел в коридор на разведку.
Прямо напротив нашей была еще одна дверь, на которой висел плоский серый замок. Слева от нее тянулась доска с гвоздями, служившая вешалкой: тут глыбились старые дождевики, телогрейки, куртки, штаны. На следующей двери карандашиком было написано «Библиотека». На ней тоже висел замок. Рядом стоял старый стеклянный шкаф, полный пустых трехлитровых банок. Последняя дверь вела в умывальник. Я помыл руки и вышел на улицу.
Любовь Петровна жила в двухэтажном домике сразу за монастырской оградой, недалеко от заброшенной колокольни. Спокойная полнеющая женщина лет пятидесяти в старой брезентовой куртке и резиновых сапогах. Из разговора я понял, что она тут старшая по огороду.
– Вот вам рукавицы, и переоденьте, пожалуйста, куртку, а то запачкаете, – сказала она, тепло мне улыбнувшись. – Там на вешалке подберите что-нибудь подходящее. И приходите сюда.
Потом Любовь Петровна показала мне бендешку, где у них хранился шанцевый инструмент, и сказала, что делать. Работы в монастыре назывались послушанием. Мое послушание было предельно простым. Я выбрал штыковую лопату и пошел копать огород. С другой стороны его копал пожилой бородатый мужик в кепке. Сделав ладонь козырьком, он долго меня разглядывал, потом приподнял кепку и слегка поклонился мне в знак приветствия. Я ответил ему тем же, и мы вернулись к своим лопатам.
Минут через сорок начал бить колокол. И тут же отовсюду стал выползать бородатый мужской люд и потянулся к какой-то единой точке, не видной отсюда. Ко мне подошел коллега по огороду. Лопату он оставил в земле.
– Михаил, – представился он, протягивая отполированную ладонь. – Айда обедать.
На обед был суп с фасолью, винегрет и сладкий чай с большими кусками белого пушистого хлеба, очень вкусного, куда там иным пряникам! За обедом Михаил объяснил мне, где могилы монахов, и сразу после трапезы я взял курс на местный погост. Туда вела хорошо утоптанная тропинка.
Скоро я уже стоял над могильной плитой, на которой староцерковной вязью было написано «Монахъ Илларионъ». И – никаких тебе дат, словно они жили и умирали тут вне всякого времени. Просто монах Илларион, да и тот ли это Илларион? Я стоял и думал: «Если ты Елисей и если ты меня слышишь, то, пожалуйста, мне помоги, сделай, пожалуйста, так, чтобы она была счастлива, очень тебя прошу. Я не думал, что окажусь здесь, на твоей могиле, но если это твоя могила и если ты меня слышишь, сделай, пожалуйста, чтобы она была счастлива, очень тебя прошу. Ну, мы с тобой уже говорили об этом». Я твердил так, глядя то на плиту под ногами, то поднимая глаза к небу, а там плыли редкие облака, подгоняемые ветром, вокруг – куда ни взгляни – лес и лес, и мне казалось, что это совсем не я тут стою, а один из моих синонимов, который действительно верит, что кто-то его может услышать. Услышать, понять и помочь. Сам я в это не верил, честно говоря, а хотелось поверить.
Потом я снова копал огород, а Михаил копал мне навстречу, и между нами оставалось всего-то метра два, когда снова ударил колокол.
– Идешь на службу? – спросил Михаил.
– Надо бы.
– Давай лопаты отнесу, – предложил он.
Я впервые сознательно оказался на церковной службе и впервые пробовал молиться. Но молитва моя была не совсем, конечно, бескорыстной. «Господи! – думал я, глядя на большую икону Спасителя, – ну, пожалуйста, сделай, чтобы она была счастлива, я больше ни о чем тебя не прошу». В конце службы священник помазывал всех маслом, а когда служба закончилась, все опять потянулись в трапезную. На ужин была каша, салат, компот все с тем же замечательным хлебом, накладывали себе из больших общих мисок, а компот наливали из огромного бака. За тремя длинными широкими столами сидели на лавках мужики разного возраста, нормальные русские мужики, главным образом немолодые и бородатые, одетые бедно, по-рабочему, за плечами многих угадывалось бухое или уголовное прошлое, никто ни на кого не обращал внимания, и я, впервые оказавшись в монастырской трапезной, украдкой приглядывался к лицам, стараясь угадать, что же сюда привело вон того, белобрысого, или вот этого, с синими от татуировок пальцами? Наверное, каждого свое.
После еды помолились и пошли по своим кельям. У трапезной стояла лошадь, запряженная в новенькую повозку. Два солдата сгружали пустые фляги. На фоне вечернего неба ясно и просто выделялся большой крест над куполом храма. Тут был какой-то особый покой, тут не хотелось спешить, и я шел до могилы Иллариона как-то особенно медленно. И до сумерек я снова просил и его, и Бога, и всех тех, кто меня может слышать и мне помочь, сделать так, чтобы ты, Анечка, была счастлива, и еще я просил о Гансе и о Мишке, чтобы им дали поменьше, о Рашиде, хоть он и татарин, чтобы рассосались его проблемы, я просил о Зое Кучмезовне, о дантисте Иване, о Еве, которую почему-то вспоминал все чаще, и о себе я тоже просил, но просить о себе оказалось непросто, почему-то я не знал, чего просить для себя, и всякий раз сводил свою просьбу к тому, «чтобы у меня все было нормально». Со стороны это, наверное, выглядело смешно и глупо, но ничего другого я придумать не мог. И про «Анкерман» я не забыл: дайте же им, пожалуйста, молча взывал я, все то, чего они от меня ждут, – дайте им золота, бриллиантов или просто денег – чтобы им хватило на всех, и чтобы они отвязались! Моментами, краткими летучими моментами я вдруг начинал верить, что все сбудется, но следом мне становилось ясно, что это мои очередные иллюзии, не более. Ну а что я еще мог сделать?
А потом произошла одна странная вещь, которую я так и не смог себе объяснить, как ни старался. На обратном пути вдруг начался дождь. Небо было чистым и звездным, ни намека на тучку, и дождю, казалось бы, взяться неоткуда, но он пошел, да такой отвесный и сильный, что пространство вокруг мгновенно превратилось в темную подвижную стену, сквозь которую не проступали даже огни фонарей. Но не это меня поразило, вернее, не поразило даже, а ввергло в небольшой шок. Несмотря на дождь, сам я оставался сухим. Под ногами уже чавкало, но сверху на меня не попало ни капли. Сначала я осторожно двигался прежним путем, потом остановился и стоял так минут десять, вытянув руки по швам и глядя перед собой. Такого со мной еще не бывало. Я не знал, как это понимать и, главное, как к этому относиться.
Дождь перестал так же неожиданно, как и начался. По всем дорожкам неслись потоки воды. Небо оставалось по-прежнему звездным. Я пришел в келью, переоделся в спортивный костюм и лег на свою кровать. Один из моих соседей, бородатый дядя лет пятидесяти, сидел за столом и что-то читал.
– Здравствуй, брат! – сказал он и вновь углубился в книгу.
Второго соседа не было. Я лежал и смотрел в потолок, испытывая какую-то непонятную радость оттого, что вот лежу в келье и смотрю в потолок, что у меня есть руки и ноги, я могу ходить, думать и говорить и что гениально созданный кусок моей плоти, именуемый сердцем, бьется и днем и ночью, и в жару и в мороз, – и я живу. Это так просто и вместе с тем так ужасно: остановится сердце – и я тут же умру, но оно пока не останавливается, а бьется и бьется, выполняя поставленную перед ним задачу, выражаясь изящным технологическим языком. А в чем она состоит? Да в том, чтобы обеспечивать меня жизнью до тех пор, пока я не выполню задачу свою. Но в чем она заключается? Как узнать? Забился мобильный, переведенный в бесшумный режим, – пришло сообщение от тебя. «Перевелась на заочное купила загранпаспорт как дела?»
