class="p1">— Ястребы.
— Но ведь Честар сказал что вернется.
— Честар не вернется.
Малко замолчал, смотря вниз — ноги девушки слепили ему глаза, слепили так нестерпимо, что он почувствовал, что плачет.
Сквозь слезы он не заметил, что она тихо повернулась и тихо пошла к тому дальнему краю склона, где виднелись засыпанные снегом последние тела убитых. Словно что-то поняв, он рванулся к ней, быстро обогнал и, споткнувшись, схватился как за поручень мостика за ее тонкую, слабую, сразу хрустнувшую кисть.
— Христина, — сказал он, заглядывая ей в лицо, почти касаясь недельной щетиной ее щеки. — Христина, а скажи, что будет со мной? — и протянул ей руку, забыв снять перчатку.
Но она, едва посмотрев на него, сразу отвела взгляд, потом все же взглянула ему в глаза, и он, чувствуя, как замерзают остановившиеся на щеках слезы, услышал:
— Не знаю.
БЕЗ ГЕРОЯ
Я тогда был студентом, только что женился, мы жили мечтами в плохой квартире, заставленной мебелью из общежитий, копили деньги, завтракали чаем на перевернутом посылочном ящике, упираясь с двух сторон в него коленями и кладя на него локти, спали вместе когда хотели и когда придется; мы копили деньги и мечтали: может, все будет не так. Потом, летом, я уговорил ее поехать в Болгарию, она сомневалась, говорила — потом, потом. Бывает, что жизнь становится стремительней, ты устаешь или лениво садишься, а она как человек, как женщина, обернувшись, уходит дальше — просто так, так себе. Что-то мелькнуло мимо меня в тот год — не знаю, может быть, не родился ребенок или прошла тоска, — но я, как талантливый адвокат, запросто уговорил ее, мою жену, поехать в это последнее путешествие. Мы поселились на море и прожили месяц словно в раю, и конечно это и было как мы мечтали: не так. Ей попала песчинка в глаз — вот незадача на отдыхе! — как раз когда нужно было уезжать, что-то случилось с ее контактной линзой, мы поехали в Софию, купили, она продолжала лечиться, капала капли в глаза. Мы жили у родственников, которых не собирались посещать, и она уговорила меня вернуться в Москву — ведь давно уже был сентябрь, занятия, а ее институт можно было пропустить. Она уговорила меня так же, как я ее — талантливо, я не мог, как подзащитный, возразить.
Перед отъездом я смотрел телевизор, говорили, что на станции «Русе» забастовка, поезда не идут, и когда во сне, выпив с вечера ракии, я услышал, что поезд стоит, мои попутчики — двое русских и грек — громче стучат картами и разговоры наплывают на меня отчетливей, чем наяву, я проснулся, спрыгнул с полки, сел рядом с игроками, спросил: «Где мы? Куда…» Они засмеялись, а грек Келисиди сказал: «Ты что, не слышал? Забастовка. Будем тут стоять, играть, пить». Я сидел рядом с ними, полуголый, покачиваясь от сна и от начавшейся головной боли, потом наклонился и стал искать под сиденьем кроссовки, а Макс, один из русских, разбросав по столу карты, спросил: «Вадик, в преф-то будешь?» Вставая, я ответил: «Нет, пойду куплю пива», а второй из наших, толстяк без имени, быстро шелестнул деньгами и протянул мне сто левов: «И нам, Вадик».
Я вышел на перрон. Почти рассвело, поезд стоял, пассажиры, такие же как я, ходили, поеживались, курили. Они были цветные, праздничные, другие люди, и это сразу бросалось в глаза. Должно быть, никогда в этих местах не останавливался настоящий длинный, полный беспечных туристов, поезд. «Русе», пограничная станция, была где-то впереди, праздничный берег моря — сзади. Толчок времени — или пространства — забросил нас сюда: равнина, трава, вокруг белые горы и в середине пять-шесть домиков с красной черепицей, здание станции, окна ресторана или харчевни, велосипед у входа и станционный полицейский — пыльный, равнодушный.
Я опоздал. Поезд стоял с двух часов и в ресторане — мест на двадцать — пиво было выкуплено: шуменское, баварское, турецкое, греческое. Осталось вино, белое, и я купил две бутылки — все могло исчезнуть. Но хотелось пива. Я сел за столик, спросил завтрак. Хозяин — пожилой болгарин — вышел из-за стойки, улыбнулся, подняв седые брови, отвернулся и нетерпеливо крикнул: «Шанка! Шанка!» Никто не появился, хозяин подошел ко мне, тепло улыбаясь, сел рядом и спросил: «Москва?» Я кивнул, он заговорил по-болгарски, думая, вероятно, что говорит по-русски и я, с трудом понимая его, услышал, что забастовка на «Русе» — это надолго, и что за пивом и за напитками поехала машина, а я, тоже улыбаясь, слушал его, держась пальцами за виски, так что он в конце концов спросил: «Пьянка, пьянка?» Я кивнул, хозяин, качнув головой, сказал: «Да-да, надо киселе мляко, да? Таратор, да?» Я кивал, думая о холодном пиве, а потом, вспомнив о жене, спросил, есть ли телефон. Хозяин махнул рукой куда-то в сторону: «Там… говорят, занято, ваши, Москва…» — и я решил, что позвоню после завтрака и может быть после пива. Когда я уезжал, жена собиралась на прием к глазному врачу, знакомому наших родственников там, в Софии. Хозяин встал и опять крикнул: громче, нетерпеливей: «Шанка!» Повернув голову, он смотрел куда-то вниз, на пол — так, словно звал собаку. Крикнув еще раз, хозяин махнул рукой и отчетливо сказал по-русски, но без примеси грязи: «ах ты блядь». Он направился в сторону приоткрытой двери — должно быть на кухню, и оттуда вдруг вышла девушка — может быть, девочка — в мятом, выше колен темном платье, в переднике, закапанном соусом, и с быстрыми, широко раскрытыми глазами. Хозяин что-то брезгливо сказал ей и замахнулся, словно хотел ударить, рукой — я вздрогнул. Шанка подошла ко мне, передник взвился, мелькнули колени, белые, яркие. Посмотрев на меня, она улыбнулась и покраснела — я вздрогнул, мне показалось, что я очутился в новой, только что появившейся как вулканический остров стране — для нас, для двоих. Мне показалось: я вижу ее, женщину, частями, видениями, картинами слишком реального сна. Ее зубы блеснули, улыбка дернулась влево. Она наклонила голову, волосы упали на плечо. Потом она что-то спросила, улыбаясь, поднесла руку ко рту, провела по губам. Я что-то ответил. Я смотрел на ее зубы, я разговаривал с ее ртом.
Она ушла. Что-то случилось между нами — то, что невозможно скрыть — и может поэтому хозяин, когда я уже допивал холодное кислое молоко и начинал есть белый, усыпанный листьями салата сыр, подошел ко мне, сел на краешек стола и доверительно, нагнув свою седую голову, сообщил: «Шанку
